домой по мосту, так он является с тобой в Прискорбный, а отсюда переплывает в лодке на свой берег. И так каждый день. А сегодня и вовсе отличился: не по дороге пришел, а на бурунах прилетел, герой! А на той неделе, помнишь, вдруг на коне в хутор прискакал. За оградами такую джигитовку устроил, что весь хутор на ноги поднял… И всё для тебя старался, все тебе хотел показать свое: геройство… Ну что это такое, Лиза?
— А что тут такого, мамо? У Хусина отец табунщик… И тот конь, на котором тогда Хусин джигитовал, из табуна, и знаешь, мамо, какой это конь? Скаковой и обученный… От хозяина ни на шаг. Скажи, ложись — и ложится… Удивительный конь!
— Знать, отец Хусина табунщик?
— Угу…
— Кто же у него мать?
— Обыкновенная, как вы, мамо… Только она птичница. Да и чего вы сегодня разговорились?
— Тревожусь, дочка.
— Чего ради?
— Все через то мои тревоги, что разные вы с Хусином…
— Как это разные? Даже смешно!
— На разных берегах родились. Ты — на левом, а он — на правом…
— Но оба берега кубанские!
— Тебе, Елизавета, все шуточки… И в кого пошла такая?..
— В вас, мамо. — И рассмеялась, уткнувшись в подушку. — Да и что тут такое страшное, что я дружу с Хусином? Мы и сидим с ним на одной парте. Он отличник и мне помогает… Он, мамо, умный… А то, что черкес, так что же тут такого? Даже смешно об этом говорить! Тех черкесов, мамо, какие были с кинжалами, и вообще всякие там абреки, давно уже нету… Да и язык у нас с Хусином один, и школа одна. Может, и институт будет один… Да я, мамо, и забываю, что Хусин нерусский. Он даже песни русские поет. А имя у него хоть и нерусское, а красивое, Хусин Карданов! Правда, красиво? Он как все наши ребята, только еще лучше… Он даже дома со своей матерью говорит по-русски. И мать его хорошо знает наш язык. А с дедушкой Хусин говорит по-своему: дедушка не знает русского языка, а Хусин дедушку сильно уважает… Я тоже немного понимаю по-черкесски. Черкесский язык, мамо, нетрудный…
— Так ты что, Елизавета, была у Хусина дома?
— Один раз… Не одна, а с девочками. Хусин показывал нам саблю. Знаете, мамо, какая это сабля? Старинная и вся в серебре… Еще дедушкина…
Мать не ответила: не знала, что сказать, — и разговор оборвался. Молча, бесцельно смотрела она на окно. Слезы туманили глаза. Вот, оказывается, какая новость! Елизавета уже была у Хусина дома. Она, видишь ли, и язык его понимает, и язык, выходит, нетрудный… И как восторженно говорила о сабле, о Хусине, о его дедушке!.. Мать услышала ровное посапывание. Елизавета натянула на голову одеяло. Не то спала, не то, желая избавиться от нравоучений матери, прикинулась спящей..
Усталая, с гнетущей тяжестью в голове, Евдокия Ильинична легла в свою кровать. Хотела сразу же уснуть, чтобы пораньше, как она это делала всегда, встать к телятам, и не смогла. Пропал, сгинул куда-то сон. Видно, такова участь матери — не спать из-за детей. И тогда, когда качала их в люльке, не спала, и теперь, когда они выросли, приходится не смыкать глаз и все думать, думать. Ее удивляло и пугало то, что Елизавета так смело говорила о Хусине. Обычно девушки (на Кубани так повелось издавна), когда кто-то касается их сердечных тайн, пусть это мать или отец, стеснялись, краснели и теряли дар речи. Елизавета, может, и краснела, в темноте не видно, но не застеснялась и дара речи не потеряла. Мать заметила, что дочка даже обиделась и, может, поэтому с таким жаром защищала Хусина, точно парню угрожала опасность.
Любит девушка, любит, оттого и защищает. Да что тут удивительного? Ничего. Кто в ее годы не любил? Мать тяжело вздохнула и вспомнила Семена Маслюкова и свою молодость. Евдокии Ильиничне тоже тогда было семнадцать… Правда, в школу не ходила. Но тогда время было иное: школы не было, а любовь все одно была…
Почему же так долго не возвращается Илья? И о нем думала. Не спешат Илья и Сте, — ша. Им, молодым, весело, и домой они не торопятся, и ни о чем они не горюют. И не знают, что мать ходила к Стешиному отцу и получила, как говорят в станице, «гарбуз в руки». Беда с детьми: одни только хлопоты. Родить и вынянчить было легче, а может, и не легче, только то все уже позабылось. А как же трудно спаровать их и к жизни приладить! Может, не материнское то дело — паровать и прилаживать к жизни? Сами не маленькие — и спаруются, и место в жизни отыщут. Так-то оно так, а только материнское сердце от природы жалостливое и щедрое на ласку…
Опять мысли ее обратились к Елизавете и к Хусину. Была у Стешиного отца, получила «гарбуз», а теперь, видать, придется бедной матери побывать у родителей Хусина. Она смотрела на серые окна и хотела представить себе, как же она войдет в черкесскую саклю, как будет говорить с матерью Хусина, и не могла. Й голове ее всегда картинно возникало все, о чем она думала, а сейчас она ничего не видела: или не хватало воображения, или утомилась от думок. Мысленно покидала хутор, подходила к мосту, что перекинут через реку возле Трактовой, и видела мост, реку, дорогу от моста. Всходила на мост, а дальше — темнота, глаза точно застилало дымом… «Может, Оттого ничего и не вижу, что не нужно мне туда ходить? Может, я, как та дурная квочка, понапрасну бегаю, распушив крылья, вокруг детей? Ить они уже умнее своей матери, они все и без меня знают, а я им только мешаю… И все же схожу, непременно схожу. Надо мне повидаться с матерью Ху-сина. Познакомлюсь, узнаю, что за люди, как они живут… Что в этом плохого? Две матери завсегда найдут, о чем потолковать… Пойду не завтра, не через месяц, а пойду обязательно… Дети пусть пока учатся, пусть кончают школу. Когда кончат школу, то и виднее будет, что к чему… Знать, отец у него табунщик, а мать птичница… И дедушка есть…»
С этими мыслями, не дождавшись Ильи, она уснула.
Глава 15
Еще вчера Евдокия Ильинична уверяла нас и себя, что в аул, к матери Хусина, пойдет не раньше осени. А сегодня, бедняжка, не сдержала слова. Да и как же можно было его сдержать?.. Не хватило сил… Так бывает, когда на плечи человеку взвалят тяжелую ношу и скажут: неси! А ему такая ноша не под силу. Идет, а ноги подкашиваются, и думает он только о том, как бы побыстрее освободиться от тяжести… Такой тяжестью для Евдокии Ильиничны были думы о дочери, и она не чаяла, как бы от них избавиться. Ей казалось, что с Елизаветой вот-вот что-то случится страшное и что только там, в ауле, когда она поговорит с матерью Хусина, тревоги ее оставят, она выпрямится и облегченно вздохнет.
Все эти дни — и на работе, управляясь с телятами, и дома, оставаясь одна в хате, — она не переставала думать о Елизавете и Хусине. «И что же это такое? Полюбила черкесского парня, будто своих казаков ей мало… Вот тут посуди и пораздумай…» Сами молодые люди, наверное, столько не думали о себе и не были так озабочены своей судьбой. Да это и понятно: что им — молодость! Вместе кончали школу, вместе мечтали поступать в институт, дружили с детских лет и жили, будто шутили, весело и беспечно. А мать так жить не может. На то она и мать!
Мало мы думаем о том, сколько каждый день материнское сердце излучает тепла и ласки, и забываем, что такое материнские тревоги и материнская любовь. Не зря же всякую женщину в летах чествуют матерью и называют ласково и родительницей, и мамусей, и мамочкой, и ненькой… Страну свою мы называем матерью-Родиной, а место, где родились, — родимым краем. Сколько живет в народе пословиц и поговорок: «Москва — всем народам мать», «Как вырастешь с мать, все будешь знать», «Нет отца, так зови по матери»! И еще говорят: «В нем это с молоком матери». Именно с молоком матери. Мать дала нам жизнь, выкормила и вынянчила, научила ходить по земле, и, впервые встав на ноги, мы шли, держась рукой за её руку или за ее подол, и как же нам нужна была ее опора! Мать научила нас говорить, и первое слово родной речи мы услышали от нее, и по губам ее поняли, какой таится в слове смысл и как оно звучит. Мать — это жизнь, и сердце матери сама природа устроила так, что все оно, без остатка, отдается детям, и чем большее горе у детей, тем сильнее любовь матери…
