в Ново-Троицкое с проектом новых Журавлей. — Обнял Ивана Лукича, посмотрел ему в глаза. — Не злись, Иван, и не вешай голову… Тебе такое не к лицу… Помнишь, разводил теорию о потолке? У Ильи Игнатенкова, выходит, потолок малость повыше?
— Намекаешь, Степан, чтоб уступил место?
— Зачем уступать? Нельзя уступать. Когда ты отказался от проекта новых Журавлей, Закамышный звонил и настаивал применить к тебе силу… Но известно, насильно мил не будешь… Помнишь, когда Иван Лукич Книга объявил войну бедности? Дело это для него было милым, желанным, и «Гвардеец» быстро встал на ноги… А новые Журавли этому же Ивану Лукичу не желанны… Вот где твоя беда!
Иван Лукич отстранил руку Скуратова, отошел от стола.
— Чего ты от меня хочешь, Степан? Говори!
— Сегодня ничего не хочу, — ответил Скуратов. — Поезжай домой, отоспись. Завтра, когда голова посвежеет, приезжай — побеседуем…
XXVI
Иван Лукич опустил ноги на холодный пол и прислушался. Дождь и ветер все так же били, рвали крышу, и жесть то стонала и охала, то гремела так, будто на нее свалили мелкую гальку. «В такую непогоду хорошо водку пить». И как только Иван Лукич сказал об этом, его потянуло к низенькому шкафчику, что незаметно примостился в углу. Шлепая босыми ногами по холодному паркету, Иван Лукич подошел к шкафчику и вынул из него графинчик. Улыбнулся горестно, ладонью расправил усы и присосался к горлышку. Пил без передышки, как человек, изнуренный жаждой, пьет воду. Отдышался и, чувствуя, что ему сразу стало теплее, поплелся в ту большую комнату, которую еще не так давно именовали архитектурной мастерской.
Комната выглядела, как заброшенный, никому не нужный сарай. На опустевших столах и на полу валялись какие-то исчерченные и изорванные бумаги, огрызки карандашей, смятые тюбики от краски, пустые бутылочки из-под клея. Под ноги подвернулся кусок ватмана. Иван Лукич поднял его и долго смотрел на черновые наброски двухэтажного дома с двумя крылечками — для двух семей. Нижняя часть, как раз в том месте, где лепились крылечки, была разорвана и испачкана тушью. Иван Лукич положил чертеж на стол, пригладил его ладонью. И в воображении вдруг под: нялся совершенно готовый — въезжай и живи — дом с широкими и светлыми окнами, глядящими на улицу; и будто с одного крылечка сошел Игнат Антонов, а с другого — Антон Игнатов. Кумовья сняли картузы, разом поклонились и сказали: «Спасибо тебе, Иван Лукич! Вызволил стариков из беды… Это же не домишко, а одно сплошное удобство. И не живем мы тут, Иван Лукич, а царствуем… Заходи до нас в гости, не стесняйся…»
Иван Лукич усмехнулся, потер кулаками виски. «А что, можно было бы и зайти, домик мог бы получиться приличным, и жить в нем неплохо», — думал Иван Лукич, глядя на кусок чертежа. Его удивляла надпись, сделанная карандашом размашисто, по всему фасаду — от одного крыльца к другому: «Не годится! И не так и не то!» По почерку было видно, что надпись сделал Иван, да и кто еще смог бы так решительно забраковать эту работу? «И его дело трудноватое, — : заключил Иван Лукич, — Всё доискивался, всё испытывал, а потому и браковал. Хороший же домишко, чего еще желать, а для него и не так и не то…»
На подоконнике увидел забытую фотографию сына. Иван смотрел на отца и улыбался. Улыбнулся и Иван Лукич… Глаза сами закрывались. Не стало ни куска ватмана на столе, ни самого стола. Откуда-то из темноты вышел Иван. У него макет новых Журавлей, и он нес его на вытянутых руках, как носят хлеб-соль, когда встречают дорогого гостя. «Поглядите, батя, какие они, эти новые Журавли!» — «А чего на них смотреть? Все это я видал… Тут, сыну, меня одна думка терзает, и я хочу открыться тебе. Только будем беседовать мирно, без ругани… Думка та касается меня. Шут его знает, может, ты, сыну, и прав, а я не прав, и, может, не на этом чертежике надо было написать, а на мне: «Не годится! Не то!» А на Игнатенкове написать: «Это годится! Это как раз то, что надо!..» Ить и Скуратов считает, что Игнатенков — то, а Иван Лукич Книга — не то… Как же, Ваня, трудно устроена наша жизнь… Наперегонки живем: кто кого. Чуть человек замедлил бег, может, он в этот час приморился, а может, душа его не расположена нестись вскачь именно теперь, а его уже со всех сторон норовят обойти да еще и ножку при случае подставить, чтоб он полетел к чертям собачьим и не поднялся… Вот и Игнатенков стремится обогнать меня сбоку. Спит и во сне видит, как он очутится впереди… К тебе, Ваня, умчался, и все для того, чтоб выскочить наперед. Сосед мой — хитрун. Замыслил там, в Москве, подмагарычить тебя, Ваня, обещаниями сманить в Ново-Троицкое, а после этого промчаться мимо Журавлей на своей сороке-белобоке и показать «Гвардейцу» дулю… Нет, Иван, видно, твоего батька еще не раскусил мой сосед Игнатенков. И тебе, как сыну, скажу: пока я жив, не бывать той дуле. Не Игнатенков мне, а я ему подставлю ножку, а той дулей, что приготовил для моего носа, сам и подавится…»
Мысль эта показалась очень важной, новой и единственно правильной; Иван Лукич спрятал в карман фотографию сына и прошел в комнату, где Оставил пиджак и где стояли залепленные грязью его сапоги. Поспешно, как человек, которому некогда раздумывать и надо действовать, начал одеваться. «Не тут, в этом осиротевшем домине, зараз мое место, — говорил он сам себе, натягивая влажныйи ставший тесным сапог и притопывая им.
— Я еще покажу своему хитро-мудрому соседу, где настоящие раки зимуют, и тогда мы поглядим, кто кому станет тыкать дулей… Зараз же пошлю телеграмму Ивану. Надо смотаться на почту… А денька через два самолетом умчусь в Москву…»
Странный, глухой звук, похожий на стук упавшей доски, заставил Ивана Лукича поднять голову и прислушаться. Нельзя было понять, то ли это ветер, разгулявшись не на шутку, распахнул дверь, что выходила на крылечко, то ли нарочно ее кто-то сердито толкнул плечом. Иван Лукич даже встал, подтянул голенища. Сквозь шум дождя было слышно, как кто-то топтался за дверью, шарил, отыскивая дверную ручку. «Может, какой ворюга решил поживиться в моем доме или кто от дождя спасается?» — подумал Иван Лукич, Он смело подступился к дверям и крикнул:
— Эй! Кто там?
Ответа не было. Дверь тихонько отворилась, и вошла вся залитая водой Ксения. От юбчонки и ботинок до капюшона, шалашом нависшего над ее разгоряченным лицом, от парусиновой ее курточки до шарфика, двумя концами свисавшего на грудь, — все так промокло, что казалось, будто Ксения только что выбралась из Егорлыка.
— Ой, мамочко, как льет! — сказала она грустно. — А ветрюга… Это же беда!
Иван Лукич слышал ее голос, смотрел на нее, и ему не верилось, что перед ним стояла Ксения.
— Как же ты нужна мне, Ксюша!
— Нужна? — удивилась она, вытирая ладошкой лицо. — Неужели, Иван Лукич, в такую непогоду вздумали ехать? Дороги размыло, развезло, ой, ой!
— Нет, Ксюша, пока ехать никуда не нужно… Хотя, сказать правду, нужно ехать… Надо дать Ивану телеграмму.
— О чем? — спросила Ксения.
— Чтоб Журавли не забывал. — Иван Лукич развел руками, усмехнулся. — Гляжу на тебя и удивляюсь! Откуда явилась, Ксюша? Из дождя, что ли? Кто тебя прислал сюда, Ксюша?
— Сама пришла… Ветер и дождь только подталкивали в спину. — Потупила глаза. — Знаю, что и у вас, Иван Лукич, горе и у меня тоже горе…
— Что горе? — перебил Иван Лукич. — Плюнь на него! Горе, Ксюша, у всех есть… Ну, чего так смотришь? Проходи, снимай с себя эту капелюху… А одежонка на тебе как промокла!
Иван Лукич взял ее мокрые и теплые руки, держал их в своих затвердевших ладонях на весу, смотрел на ее тревожно блестевшие глаза и не знал, что бы такое ей сказать, — не находил слов…
1955–1960 гг.
Зав. редакцией В. Ильшков. Редактор Л. Белов
