лакокрасочного, так тот на учете. Потому и не сядет никак… да, так вот: а человек правильный, но сухой – преподносится как бесчувственная зануда. То есть для того чтобы вызвать симпатию, надо сначала дать кому-нибудь по голове и желательно проломить – а потом раскаяться и исправиться (обычно когда тебе под шестьдесят – и сил уже ни на головы, ни на баб не осталось)… А Бирюков ходит себе, зла никому не делает, только молчит – и все сразу: «себе на уме», «в тихом омуте», «вобла»… и он, Николай, в том числе. Он откинулся в кресле, вскрикнувшем под его тяжестью, – недовольный собой. Бирюков – совершенно преобразившись лицом – засмеялся.
– Ты поосторожней, Колян, кресло сломаешь. На чем я буду сидеть? В тебе, поди, килограммов сто с гаком?
– Девяносто четыре, – сказал Николай. – Не сломаю. А вот ты поаккуратней дыши на Немцова.
– Ладно, – сказал Бирюков и застрял в рукаве вылинявшего халата. – Ну, что там у тебя… все в порядке?
– Все о'кей. На втором, правда, что-то предохранители стали часто лететь. Я уже третий за месяц меняю.
– И я менял один раз, – оживился Бирюков. – В понедельник.
– Где-то коротит. Я сегодня посмотрел краем глаза… завтра еще посмотрю.
– Ладно, – сказал Бирюков. – Я проверю. – Он взглянул на часы. – Четыре минуты тебе осталось. Ну, я пошел.
– Давай.
Он расписался в книге регистрации показаний, захлопнул ее и откинулся на спинку глубокого кресла. Кресло было удобным, мягким – обнимающим тело, – из кабинета директора: когда списывали кабинетную мебель, Наташка из АХО разрешила забрать. Так… Завтра уже четверг. Еще день – и суббота. Что делать в субботу? Сережка просится на птичий рынок… ладно, поедем на рынок. Цены у этих рыбоводов, конечно, дикие – стебель какой-то болотной травы полтора рубля. Да я вам задаром из Тимирязевки таких наковыряю мешок… но Сережка говорит, что это не то. Ладно. Увлекся аквариумом не на шутку, одних книжек по этому делу купили штук пять. Может, будет биологом… работа чистая, головой, это из меня ни хрена не вышло. Электрик. А в школе учился хорошо… по крайней мере, многие из тех, кто окончил институт, учились хуже меня. По блату прошли: Петька Круг ликов в Бауманский, у него там батя преподавал, Тиша в педагогический… ну, в педагогический и я бы прошел, туда мужиков сетями ловили. Надо было после армии идти… не пошел. Ну и хрен с ним. Зато сейчас они на сто пятьдесят сидят, а я две с половиной выколачиваю. И электромонтер – это тоже не землю копать.
Он машинально потянулся за сигаретой – как всегда, когда его забирала какая-нибудь долгая мысль, – но это движение вернуло его к жизни, и он остановился. Через пять минут выйдешь за проходную, покуришь. А так на улице все равно вытащишь сигарету, это уже как инстинкт, и получится два перекура за пятнадцать минут. И так пачка в день выходит. Недавно где-то прочел, что от этого снижается эта, как ее… В этих книжках все плохо, от чего человеку хорошо. Глупость какая-то… хотя Светка в последний раз была недовольна, даже буркнула что-то, черт побери. Ей хорошо, в кассе через день костяшками щелкать, – а здесь крутишься как белка в колесе, покурить спокойно не дадут. Станки летят один за другим, весь третий участок с пятьдесят первого года, изоляция сыплется, их давно на свалку пора – нет, ремонтируй… Это вообще не мое дело, мое дело – щиты, – я виноват, что в цеху не хватает электриков? Платите больше, будут электрики… Немцов, конечно, подбросит десятку-другую – Да нужна мне его десятка, я бы сам заплатил, лишь бы не дергали. Да… а эти черненькие, в аквариуме, дохнут одна за другой. В чем дело? Третий раз покупаем, и третий раз дохнут. Ладно, купим еще… А Светка сегодня дома? Вчера ее не было… тьфу ты ч-черт!
Он увидел часы. Шесть минут пятого!… Он вскочил чертыхаясь. Лишние шесть минут – а пока оденешься, распишешься и все такое, будет уже пятнадцать – вызвали в нем ощущение потерянной жизни. Глупо, конечно. На ходу снимая халат, он направился к шкафу. Замок барахлил – он опять чертыхнулся, раздирая его ключом. Надо бы новый попросить у Наташки, она даст, но… Позавчера прямо прилипла к нему, как бы не дошло до греха. При этом воспоминании ему стало жарко. Можно не удержаться, и потом будет тошно. Он себя знает. Тем более что одним разом дело не кончится – работают вместе. На работе это затягивает хуже водки… Он надел шарф, шапку, пальто, мельком взглянул на стол… черт, сигареты забыл в халате. Опять возиться с замком. Ладно уж, не спеши… Он щелкнул замком, заглянул в щитовую – попрощаться с Бирюковым: того не было, пошел, наверное, в цех. Выйдя из дежурной комнаты, он подошел к щиту управления.
II
На улице было уже черно-сине, золотые снежинки роились в радужно смазанных по краям лимонно- желтых кругах фонарей. На другой стороне разъезженной в черные блестящие лужи дороги светились разноцветные соты пятиэтажных домов. Он закурил сигарету – маленькая розовая зарница коротко осветила ладонь. Славно. Чуть примороженный, неярко окрашенный сладковатой табачной горечью воздух мягко пощипывал грудь. Спешить не хотелось – торопить дорогие минуты, медленно проплывающие в умиротворенном, приятно-усталом бездумье. Мимо, надрываясь, прополз шестьдесят восьмой, набитый как икрой человеческими головами. Светка уже принесла к Новому году икру. Сережка съест – говорят, детям это полезно. Половину, конечно, придется поставить на стол – ее съест Васюков, муж Васюковой, всегда трескает икру, как дьячок из какой-то повести Чехова. И чего Светка привязалась к этим Васюковым? Пригласили бы лучше Мишку и Гарика – так нет: «нажрутся и будут песни орать». Почему орать? Гарик отлично поет под гитару. А Светка – прямо как у Высоцкого: «твои друзья такая пьянь…» Во-первых, они не пьянь, – а во-вторых, лучше пьяный друг, чем трезвый Васюков. Васюкова, видите ли, заведует гастрономическим отделом. Без нее не будет черной икры. Плевать я хотел на икру. Я вырос – ни разу не попробовал этой икры, – и ничего: два пуда выжимаю пятнадцать раз. Левой десять… Он остановил свои мысли – направление, в котором они устремились, было нехорошо. Впереди замаячил уже привычный,
