Николай, сделавший уже было шаг, остановился… не от вопроса – от голоса.
– А чего мы?
– А ты чего, не знаешь?
У Николая в груди – неизвестно отчего, без участия сознания – вдруг запульсировал тонкий струйчатый холодок.
– Тьфу ты, тудыть твою… Чего я не знаю?
– А, ты же только на смену идешь…
– Ну!
Рот Михеича сплющился в глубокую, круто сломившуюся углами морщину.
– Сменщика твоего убило.
Николай не понял, – потом понял, – так растерялся, что перестал осознавать себя… снял шапку и вытер сразу вспотевший лоб.
– К-кто убил?…
– Да кто, кто, – рассердился Михеич. – Ток убил. Полез чего-то там ремонтировать, напряжение не выключил – ну, и… На месте. Ночью это было, часов в одиннадцать, что ли… не этот сменщик, что сейчас, а тот… Бирюков, Леша. Уже увезли. Немцов весь трясется, кричит: он выпивший был! Боится, что придется ему отвечать…
– Да ты что…
Николай представил себе Бирюкова, потом мертвого Бирюкова… мертвого представить не смог – получился спящий. Однажды он застал Бирюкова спящим – Савватеев, не предупредив, заболел, и Бирюков остался вторую смену: тонкие губы его распустились, угловатое лицо округлилось, обмякло щеками, жестковатый прищур серо-зеленых, холодноватых, в хорошую минуту чуть насмешливых глаз сменился беззащитной выпуклостью тонких, с голубоватыми прожилками век, – но все было – живое, и хрящеватый нос, подрагивая ноздрями, тонко свистел…
– Да как же так!… – Он махнул шапкой, рывком нахлобучил ее на голову. Все было по-новому, непривычно вокруг – и завод, и зима, и Михеич. Мир за секунду переменился. – Я пошел.
– Иди, иди… Вот так вот. Смотри, Николай…
Оставшуюся сотню метров до подстанции он почти добежал – спешил, не зная сам почему, – было страшно… рванул тяжелую дверь – петли загудели скрипуче, протяжно, резонируя в толстом железном листе. В коридоре никого и ничего не было, все было как вчера: льдистое бело-голубое мерцание люминесцентных светильников, ободранный соломенно-желтый стол с раскрытым журналом, щит управления с выключателями… нет, щита сейчас не было видно: крашенный серебрянкою шкаф был закрыт и заперт на висячий замок. Дверь, ведущая в цех, была как всегда приоткрыта: матово зеленели станки, горели масляно-желтыми лунками станочные лампы, долговязая, в черном халате фигура за ближним станком, вытянув шею, крутила, поигрывая локтем, суппортный маховик… Воздух дрожал от криков обдираемого металла. Это его потрясло: он остановился как вкопанный посреди коридора. Открывая дверь, он подсознательно ждал тишину… испуганную – или торжественную? – тишину, – быть может, лишь приглушенный гул голосов – какой бывает на кладбище, когда еще только идут к могиле, провожая покойного, – и еще он ожидал увидеть людей – много людей, толпы людей: конечно, директора, всех главных, своего Немцова, рабочих из цеха, электриков из соседних цехов, просто незнакомых людей, «Скорую помощь», милицию… Ничего этого не было: цех работал, пронзительно визжала фреза, хрипло гудели токарные, синими кольцами завивалась бесконечная стружка, снопы огненных искр бились, веерно отражаясь, в экраны; от станка к станку переходил неторопливо Борисов – с ярко-голубой, жизнерадостной папкой под мышкой, в неизменном галстуке тупорылой красной лопатой, с нисколько не изменившимся курносым, крутолобым, энергично-упрямым лицом… Цех работал, и по нему шел замначальника цеха Борисов, и никто и ничто не могло их остановить… Николай, не разбираясь в себе, тряхнул головой и прошел в дежурную. Третий сменщик, Савватеев – толстый губастый парень, добродушный тюлень, – сидел за столом торчком – напряженно, не откинувшись в кресле, – и гулко барабанил тупыми толстыми пальцами по столу.
– Ну, ты чего? – буркнул он, мельком взглянув на Николая. – От жены не мог оторваться?
– Извини, – пробормотал Николай, поспешно подходя к нему и неловко – все движения и слова казались ему сейчас неестественными, грубо искусственными, нелепыми – протягивая сменщику руку. – Что… что случилось-то?…
Василий как-то затравленно, снизу вверх, посмотрел на него – и вдруг тупо саданул кулаком по столу, вскочил и, с ожесточением выбрасывая короткие ноги, прошелся по комнате.
– Не знаю! – сипло выкрикнул он в потолок и резко остановился. Он был невысокого роста – по плечо Николаю, с незаметно переходившей в толстую шею глобуснокруглой, коротко остриженной головой; мясистые губы его приплясывали, влажно причмокивали, мяли друг друга. – Насмерть!…
В коридоре торопливо, отрывисто, зло застучали шаги. Николай машинально – и с каким-то облегчением (что кто-то еще идет) – не оборачиваясь, посторонился с прохода. Из-за его плеча вывернулся Немцов, начальник подстанции – маленький, нервный, худой, пружинисто резкий в движениях, с игольчатыми глазами…
– Пришел? – скрипнул он, кидая костистую руку. У него было острое, сухое, стремительное – а сейчас изможденное, колюче-неприязненное – лицо. – Слышал?…
– По дороге узнал, – глухо сказал Николай. Все казалось ему нереальным – болезненно ярким, звонким, тревожным – как после ночи без сна или с невыспанного похмелья.
– Вот так. – Голос у Немцова был тонкий, срывающийся, даже визгливый. – Под напряжением в кабель полез. Мне ночью позвонили, я приехал. Директор приехал. Матвеев приехал. Все приехали… Конечно! – сорвался – чуть не выкрикнул – он. – Кто виноват?! Шкаф нараспашку, резины нет, световой индикации нет… ни хера нет!
– Блокировки дверей тоже нет, – вдруг резанул Василий. – Стояла бы блокировка, Бирюков при включенном рубильнике до конца смены долбился бы в дверь. Месяц уже нет! Мы виноваты?!
