разговаривает, то нарушителя выдергивали из камеры и избивали.
В моем существовании что-то стало меняться дня через три-четыре, когда российское телевидение заговорило о том, что я пропал. Как-то раз после отбоя кто-то из охранников подошел к двери и сказал:
— Бабицкий, дай расписку.
Я дал расписку, в которой были перечислены конфискованные у меня вещи. Возражать, конечно, было бессмысленно. Выяснилось, что пропали мои очки: кому-то показалось, что они в золотой оправе. Кроме того, один из охранников украл мои часы, продал их и страшно из-за этого нервничал. Потом я узнал, что он не просто уничтожил расписку, но вычеркнул из тюремного журнала весь список изъятых у меня вещей.
Среди ночи на третий день меня разбудили:
— Бабицкий, с вещами на выход!
Оказалось, что почему-то решено перевести меня в одиночную камеру. Я потом измерил ее спичечным коробком: в длину 1 м 85 см, в ширину 1 м 20 см. Бетонный прямоугольник, маленькая скамейка — сантиметров двадцать, вделанная в стену, очень высокий потолок — метра четыре.
Эта камера, как ни странно, считалась привилегированной: для русских. До меня в ней держали каких-то проштрафившихся солдат.
Через несколько часов ко мне забросили белобрысого русского пацана — Игоря Ращупкина из станицы Калиновской. Прежде, когда в Наурском районе выращивали виноград, Игорь работал на винно- коньячном заводе. Война уничтожила весь урожай винограда, и последние два-три года Игорь выделывал ондатровые шапки. Его арестовал омоновский патруль, когда он, не взяв с собой паспорт, вышел проверить капканы на ондатру. Игоря схватили, посадили в местный отдел милиции, там он и еще двое чеченцев простояли пять часов на коленях, потом всех перевезли в Чернокозово. По дороге его, русского, не трогали, а чеченцев зверски избили.
Поначалу я решил, что Игорь — «подсадная утка», но потом довольно быстро убедился, что это не так. В камере с Игорем я провел две недели.
В 1998 году Игорь уже сидел несколько дней в этой тюрьме по приговору шариатского суда: у него украли мотоцикл, он пошел жаловаться, в результате сам же оказался виноват и просидел несколько дней, пока мать не собрала по соседям деньги и не заплатила штраф.
Игорь терпеть не мог чеченцев. В советские времена в северных районах Чечни, где русские всегда преобладали, они неплохо ладили с чеченцами, но в последние годы стало совсем_невыносимо. Игорь говорил, что его часто избивали на улице без всякого повода. В основном русская молодежь уехала в Россию, Игорь был одним из немногих оставшихся. Его поразило, что чеченцы боятся тюремных условий:
— Вот как они, оказывается, могут себя вести!
Обрадовало его и то, что в женской камере сидела чеченка, которая с первых дней дудаевской власти стала одной из самых энергичных сторонниц независимости и притесняла русских в Калиновской. В предвоенные годы она не давала уезжавшим русским продавать дома, вынуждая их просто бросать жилье. После того как село заняла российская армия, эта женщина умудрилась устроиться в промосковскую администрацию, и когда ставропольские казаки прислали в качестве гуманитарной помощи коров для русских крестьян, она передала всех этих коров чеченцам.
— Сомнительно, что после такой войны, — размышлял Игорь, — русские и чеченцы смогут нормально жить вместе. Даже сейчас, через три месяца после того, как русские войска заняли северные районы, чеченцы все равно не боялись: враждебность было не искоренить.
Поначалу Игорь убежда меня, что Путин и российская армия — серьезная, хорошая защита для русских в Чечне. Но просидев несколько дней и совершенно одурев от непонимания, за что его держат, он пришел в отчаяние и даже Путина разлюбил. Игорь не мог понять, почему люди, которых он считал своими защитниками, так с ним обращаются.
Я хорошо знаю эту ситуацию по первой войне, когда русские в Грозном встречали федеральную армию как освободительницу. Понятно, что у русских были серьезные проблемы: их унижали, убивали, никто их не защищал. Но радости повального мародерства, когда они бросились грабить соседей-чеченцев, сильно отозвались после войны.
Самой большой проблемой для нас были спички. Я нашел кусочек лезвия, спрятанный кем-то в дырке в бетонной стене, этим лезвием мы научились делить одну спичку на три части.
Было очень тяжело обходиться без очков, которые у меня отобрали в первый день вместе со всеми вещами. Я почти ничего не видел.
В камере не было параши. Нас выводили на оправку один раз в сутки, а иногда забывали вообще. Зато не было проблем с водой, как в других камерах, где заключенные страдали от жажды: каждый день или через день нам заполняли пятилитровый бачок.
Кормили нас все тем же комбикормом — раз в сутки, а то и раз в двое суток.
Страшнее всего был холод. В одиночной камере было значительно холоднее, чем в общей: минус один-два градуса. Все, что мне удалось вынести из Грозного, — несколько пар носков. Приходилось заправлять штаны в носки и затыкать все щели в одежде, чтобы не продувало. У Игоря был только один носок с резинкой, и я придумал способ, как связать другой тесемкой. Перед сном я заправлял ноги в один рукав шинели, а Игорь — в другой, такое у нас было одеяло. Два узких матраца полностью занимали камеру, угол одного мы заворачивали на стенку: из-под железной двери страшно дуло.
Мы хронически не высыпались. Ночью не давали спать крики избиваемых, и я прислушивался, стараясь понять, что охранники делают со своими жертвами. Днем спать запрещали, и я научился впадать в короткую дрему на пять-семь минут. Время от времени, когда охрана отлучалась, я садился на скамейку, закрывался шинелью и мгновенно засыпал. Нескольких минут сна мне хватало — я просыпался бодрый.
Допросы проводились утром. Появился новый следователь, довольно доброжелательный. Я попросил его связаться с моей женой, но он, похоже, так ничего и не сделал.
День в основном был заполнен тем, что раздавали передачи — на это уходило часа три-четыре. Охранник подходил к камере, называл фамилию, и заключенный забирал то, что ему принесли. Приехала в Чернокозово и мать Игоря, полуслепая старуха, привезла еду. Задержанный мог написать на листочке, что он просит передать ему в следующий раз. Об условиях содержания, разумеется, писать запрещалось.
Вечером — снова допросы.
Я нашел себе занятие: начал наводить порядок. Раза два в день мыл полы, постоянно подметал куском ваты из матраца. Пол камеры был покрыт толстым слоем грязи, но когда через две недели меня выпускали, уже показалось дерево. Я стирал майку и трусы: один из охранников дал мне кусок мыла, и я умудрялся стирать в ста граммах воды.
Режим в «русской» камере был довольно вольготный. Мы свободно могли курить. Выстиранные носки я вывешивал на сетку возле лампочки.
Я часто молился и решил поститься — не ел ничего мясного из посылок, которые передавала Игорю мать. Много занимался гимнастикой, ходил пешком: представлял маршруты в своем районе Москвы, рассказывал Игорю, что там находится, куда можно зайти, и промерял шагами путь от магазина, потом — до метро…
Самой большой нашей мечтой было сварить чаю. Посылки передавали в целлофановых пакетах. Мы свернули из листов разорванного учебника, лежавшего в туалете, несколько трубочек, вставили их друг в друга, а потом завернули в несколько слоев целлофана и спаяли их по краям. Такой фитиль может гореть очень долго, а чайником служит обрезок пластиковой бутылки. Как ни странно, в нем можно вскипятить воду — он не прогорает, только деформируется. У нас была заварка, которую передала мать Игоря. Мы страшно продымили всю камеру, но так ничего у нас и не вышло. Но то, что удалось выпить теплой воды, уже оказалось счастьем.
Когда у Игоря возникало желание по-дружески пообщаться с охраной, я говорил, что этого не стоит делать. Это звери, которые могут проникнуться дружескими чувствами, но быстро передумать — как тот охранник, который вел с заключенными беседы, а потом запускал в камеру слезоточивый газ. Чем теснее у тебя отношения с охранником, тем больше вероятность, что они будут проявлять к тебе интерес не только когда пребывают в хорошем расположении духа, но и когда у них возникает желание кого-то унизить. В таких обстоятельствах нужно держаться очень настороженно, _______________________ его желание с
