Манюсь спал неспокойно. Метался, выкрикивал что-то бессвязное, тихо всхлипывал. Снились ему недобрые, тревожные сны. Они то обрывались и исчезали, то снова возникали из какой-то глубокой, бескрайной пропасти. Сначала ему чудилось, что он на футбольной площадке «Сиренки». Играют ребята из Голубятни. Он стоит и с завистью смотрит на них. Но, как только он пытается подбежать и ударить по мячу, кто-нибудь из друзей преграждает ему путь и с презрением бросает: «Предатель!»
Потом приходит другой сон. Вместо друзей появляется Стефанек. На нем спортивный костюм, точно он только что с тренировки. Манюсь хочет к нему подойти, но, когда расстояние между ними сокращается до нескольких шагов, фигура Стефанека вдруг исчезает и появляется уже в другом месте, а Манюсь кричит плачущим голосом: «Пан тренер! Пан тренер!»
— Пан Вацек! Пан Вацек! — всхлипнул он и вскочил.
С минуту он водил вокруг бессмысленным взглядом, не соображая, где находится. И, только когда рассеялись остатки кошмарного сна, он припомнил, что вчера зарылся в этот стог на поле между Сасской Кемпой и Грохувом. Почему он именно здесь искал пристанища, Манюсь не мог сказать. Он помнил только, что вчера, пробродив целый день, страшно устал и еле дотащился до стога.
Постепенно до него дошел весь ужас положения, в котором он очутился.
Накануне Манюсь проснулся один в своей комнате, пустой и неприбранной. Вчера он так и заснул одетый. Вспомнив, что тетя Франя в больнице, Манюсь не заплакал, но долго стоял у запыленного окна, уставившись в глухую стену разрушенного дома. И только когда он припомнил, что вчера подписал заявление в «Ураган», слезы невольно покатились по его грязным щекам. Теперь нельзя показаться товарищам из «Сиренки», Разве можно вынести презрительный взгляд Манджаро, укор в глазах честного Жемчужинки, удивление Паука?
Что же делать? Играть в «Урагане»? Но одна мысль об этом казалась ему отвратительной. Нет, этого он никогда не сделает. Тадек Пухальский мог на это согласиться, потому что он барахольщик, у которого нет ни капли самолюбия, но он, Чек, левый крайний «Сиренки» и гордость всей команды, предпочел бы смерть такому позору.
Что делать? Что делать?
Манюсь вынул из шкафа кусок черствого хлеба, сунул его в карман и вышел. Спустился боковой лестницей, чтобы его никто не заметил. Было еще очень рано. Голубятня тонула в утренней тишине. Только где-то далеко-далеко выли фабричные гудки. Проскользнув пустым двором, Чек юркнул в ворота и вышел на улицу. Мысль, что он может встретиться с товарищами, гнала его от дома. Разыскав несколько бутылок, он выполоскал их под колонкой и направился к магазину.
Сегодня он панне Казе даже не улыбнулся. Она оскорбила его вчера, не хотела дать взаймы денег, так пускай же знает, что у Чека тоже есть гордость. Нечего рассусоливать. Чек покончит с этим и распрощается с магазином холодно и сухо, как равнодушный ко всему деловой клиент.
На пани Вавжинек и пана Сосенку он был обижен еще больше и решил к ним не заходить вовсе. Чек выпил в молочной молоко, закусил черствым хлебом, а на остальные деньги купил кулек конфет — это будет для тети.
Из записочки, которую она оставила на столе, Манюсь знал, что ее взяли в больницу на Плоцкой улице. Ему долго пришлось ждать в приемной; наконец сестра проводила его в большую палату, пропахшую лекарствами. Тетка встретила его с радостным изумлением, но лицо ее тут же приняло озабоченное выражение.
— Что же ты, бедняга, будешь без меня делать? Такое несчастье, ну такое несчастье! — повторяла она.
— Вы, тетечка, не волнуйтесь, — утешал он ее, смущенно улыбаясь, — я как-нибудь устроюсь.
— Я попросила пани Загорскую, чтобы она за тобой присмотрела. В шкафчике еще есть крупа, мука, сахар. За окном — кусочек мяса. Смотри, чтобы не протухло. Пани Загорская тебе приготовит. И пачка кофе есть на полке, за печкой.
Манюсь плохо слушал эти заботливые наставления: он знал, что на Гурчевскую уже не вернется.
— Э, чего там, — улыбнулся он, желая утешить больную, — я не пропаду, пусть только тетечка не волнуется.
Когда Манюсь сунул ей кулек с конфетами, тетка совсем расстроилась.
— Боже мой, — растроганно прошептала она, сдерживая слезы, — какой ты хороший мальчик! А я еще у тебя деньги забрала! Да я не знала, Манюсь, господь бог свидетель. Я думала, это твои.
— Да ну, тетечка, это все ерунда, — остановил он ее. — Вы только поскорее выздоравливайте. Я ведь понимаю, как нудно лежать в этой больнице.
Манюсь окинул взглядом палату с рядами белых коек, увидел бледные, отмеченные печатью страдания лица больных и жалостливо вздохнул.
— Да, — сказал он, — это не комната смеха.
— Храни тебя господь! — Она погладила его по замурзанной щеке. — Значит, помни: кофе — на полке, за печью.
Мальчик пообещал тетке, что вскоре снова придет ее навестить, и, сопровождаемый ее благословениями, вышел из палаты.
Целый день он бродил над Вислой, смотрел, как грузчики насыпают пирамиды золотого песка, провожал взглядом электричку, с грохотом пролетавшую мост. Добрался даже до Сасской Кемпы, где вдоль вала пестро раскинулись пристани, лежал, заложив руки под голову, в чаще ивняка, следя, прищурив глаза, за белыми треугольниками парусов, скользившими, подобно тетрадным листам, по медной от солнца реке.
Почувствовав голод, Манюсь перелез через ограду на людный мужской пляж в надежде разыскать бутылки из-под лимонада и пива. Искать долго не пришлось.
«Как-нибудь обойдусь», — думал мальчик, сдавая бутылки в продовольственном магазине.
Он снова зашел в молочную, съел большую булку и выпил стакан горячего молока. Потом долго бродил по берегу Вислы. С наступлением вечера, когда над водой поднялась полоска тумана, его охватила безмерная усталость. Боковыми улочками Сасской Кемпы он отправился за город, в поле, где забрался в стог прошлогодней соломы.
Манюсь проделал в стоге небольшое отверстие и, выбирая из волос соломинки, глядел на затянутые мглой поля.
Дождь монотонно шуршал по соломе, заслоняя серой завесой дальние городские крыши. Воздух был пропитан сыростью, которая чувствовалась даже внутри стога. Манюсь свернулся в своем согревшемся логове и зажмурил глаза.
Мысли его снова вернулись к Гурчевской улице, к Голубятне. Завтра начнется розыгрыш турнира, «Сиренка» играет свой первый матч, а он не займет своего обычного места на левом фланге нападения! Чем больше он об этом думал, тем сильнее охватывала его грусть. Монотонный шум дождя наводил тоску, все в мире казалось мрачным, лишенным всякого смысла.
Неизвестно, долго ли пролежал бы Манюсь в своем стоге, если бы голод не дал о себе знать. Мальчик выбрался из своей норы, стряхнул с себя солому и, съежившись, побрел по направлению к пристани.
Было холодно. Промокшая рубашка липла к телу, в разорванных тапочках хлюпала вода. В такой день невесело было бродяжничать. Чек уселся под навесом для лодок и бездумно следил за проходившим мимо пароходом…
«Эх, очутиться бы сейчас на таком пароходе и поплыть далеко-далеко, до самого моря!» — думал он, дрожа от холода.
Вдруг Чек заметил, что кто-то крадется под навес. Это был парнишка примерно его роста, худой, сутулый, в такой же поношенной одежде, как и Чек. Поверх рубашки у него была накинута изодранная куртка. Из-под шапки выбивались космы рыжих волос. Увидев Манюся, парнишка остановился и уже собрался было бежать, однако, не обнаружив ничего угрожающего, тоже укрылся под навесом.
— И ты за лодкой?— спросил он, подозрительно поглядывая на Манюся.
— Я?— удивился Манюсь. — Да нет, просто жду изменения атмосферных явлений.
— А-а. — В голосе мальчика прозвучала нотка разочарования. — А я думал, ты за лодкой. Я-то,
