Стоп его серную дусу не принял Памфамир-Памфалон, стоп его…
— И верно, Гарри!
В полумраке подвала появилось нечто белое, воздушное, с бледно-голубым ореолом вокруг хорошенькой головки.
— Допрое утро, благородный княсь, — склонил голову менестрель. Может, хоть Серый ЭТО не заметит…
— А мы ведь все эти три дня беспокоились за тебя…
— СКОЛЬКО?!?!?!
— Три. Сейчас идет четвертый. А что?
— Если это одна ис твоих… суток, то…
— Да ты что, Гарри, какие шутки, мы Муру всю плешь проели, чтобы он узнал, в какую тюрьму тебя бросили, а ты говоришь — шутки! А, кстати, что это у тебя с лицом? Тебя пытали? Кошмар какой-то…
— А мне нрависса! Это сейсяс самый писк. Для мусественных и благородных.
— Хи-хи. Бесса ме мачо.
— Гарри, я принес тебе пива! Как ты себя чувствуешь? — с небес первого этажа по скрипучей лестнице спустился его ангел-хранитель с большим глиняным кувшином.
— Спасибо, Сансес, осень плохо.
— Попей, тебе будет лучше!
— Ты хосесь сказать, я наконес умру? — с трагическим видом певец припал к широкому горлышку посудины.
— Может, ты кушать хочешь? — заботливо поинтересовался Санчес.
Минисингер поперхнулся.
— Нес!
— Ну, смотри, — пожал плечами Волк, достал из кармана банан в шоколаде и смачно облизнул его. — Тогда допивай, и пойдем.
Пиво полилось на грудь.
— Кх-кх-кх-кхуда?
— К мастеру Иоганну домой.
— В первый же день они с дедом нашли тот пергамент с изображением медальона, и мы уже отдали его ювелиру — моему двоюродному дяде Гензелю — он совершенно точно сказал, что через три дня сможет изготовить такой же, и его останется только передать новому хозяину, — рассказывал Санчес, бережно лупя мини-сингера по широкой спине.
— А у мастера Иоганна мы будем писать пьесу для театра «Молния». Это же была твоя идея, помнишь, — продолжил Серый. — Про Шарлеманей, про принцев и про возмездие. В стихах и четырех актах с прологом и эпилогом. Мастер Варас уже послал поварят к нему, к папе Карло и к Муру. А заодно расскажешь, где ты пропадал все это время, и кто тебя так изукрасил.
— И где его можно найти, — присоединился Санчес. — Кольцо я куплю по дороге.
Творческий процесс продолжался третий час подряд.
— …Нет, она сама бы не потопрала бы сиросу на дороке. А если потопрала бы, то не усыновила! — убеждал всех протрезвевший в первом приближении мини-сингер.
— А как тогда быть? — яростно вопрошал Волк. — На этом же строится вся наша пьеса! Надо убедить зрителей, что так оно действительно было, а не иначе!
— Тут нужен какой-то знак, — решил Гугенберг. — Даже знамение.
— В смысле? С кистями и золотыми единорогами на черном фоне?
— В смысле, предзнаменование. Ну, удар грома там среди ясного неба, например, или вещий сон, или слепой старец, выходящий из темного леса — я читал, так всегда бывает, перед тем, как случиться чему- нибудь важному.
— Какой вессий старес, Гуген, ты сево, это же средневековье, это уже лет двести, как не в моде! — замахал на него руками Гарри.
— А что вы предлагаете в таком случае? — вопросил сеньор Гарджуло, перечеркивая и выбрасывая в корзину очередную страницу.
— Сень сьево-нибудь отса — самый писк. Словессе, эффектно, и дохоссиво. Пьесы без сеней отсов, или, на хутой конес, дедусек, обресены ныне на провал. Я в эсом ассолютно уверен.
— Ну, ладно, будет тень отца инфанта. Она явится к королеве за день до сражения и предречет… Что они там обычно предрекают, Юджин?
— Голод, мор, язву желудка, повышение налогов, засуху, потоп… — начал перечислять офицер.
— Хватит. Пишите, папа Карло.
— Что писать?
— Все. Ненужное потом вычеркнем.
— Сергий, а как он к ней явится за день до сражения, если он тогда он был еще жив? — вдруг засомневался Санчес. — Давай, он на следующий день придет, а?
— Не. На следующий день поздно будет.
— Серес сяс — самое луссее.
— Ладно, через час — так через час.
— Пишите ремарку, сеньор Гарджуло — перед королевой появляется призрак отца инфанта.
— О, горе мне, поверсен я коварссвом, пригрел я анаконту на грути… — продолжил диктовать Гарри, старательно оттопыривая при каждом слоге пронзенную золотым кольцом с серебряным сердечком нижнюю губу. Больше всего на свете ему хотелось забросить эту мерзкую побрякушку с проклятьями, призывающими голод, мор, язву желудка, повышение налогов, засуху, потоп и прочие вселенские катаклизмы на голову его самозваного земляка, но, как говаривал Шарлемань — слово — не воробей, не вырубишь топором, и перед горящими восхищенно-завистливыми глазами Санчеса назад ходу не было. И он стоически продолжал:
— …ево улыпка — слесы крокотильи, а поселуй — тарантула укус…
— «Поселуй» пишется с одной «с», или с двумя? — прервал полет вдохновения директор театра.
— Сево? — не понял Гарри.
— А это что такое? — вытаращил глаза Мур, заглянув в рукопись.
— Тарабарщина, — с виноватой улыбкой пояснил старик. — Я по-вондерландски не очень хорошо умею писать, и поэтому пишу ваши слова, но на нашем языке. Чтоб и ребяткам моим было понятно сразу, когда читать будут.
— Пишите тогда с тремя, — махнул рукой Гугенберг.
День догорал. Кабинет первопечатника был завален грязными стаканами, недоеденными бутербродами с… впрочем, происхождением их верхних компонентов было лучше не интересоваться, и исписанными, местами мятыми, местами рваными, местами с отметинами от чая, бутербродов и бананов в шоколаде листами бумаги. Где-то там, в глубине, была погребена корзина для мусора, пара стульев и не выдержавший напряжения мини-сингер. Но отряд не заметил потери бойца, и к закату «правдивая драма в четырех частях с прологом, эпилогом и хэппи-эндом» была готова.
В ней было все — коварство, любовь, сражения, предательство, неугомонный призрак и таинственный найденыш, кризис самоосознания и зов предков, и опять интриги, страдания и метания, но самое главное — там был рецепт к действию для тех, кто эту пьесу посмотрит — то есть, для горожан. Народа. Толпы.
Город и так уже гудел, как улей. Агитация против существующей династии в продуктовых очередях, эффективность которой была прямо пропорциональна их длине, туманные песни Гарри, которые в его отсутствие подхватили его коллеги по цеху — уличные певцы и бродячие артисты, тонкие намеки управляющих «Бешеными вепрями» на возможные скорые интересные события — не пропустите, будет о чем внукам рассказать (если живы останетесь), которые расходились по столице как круги на воде — все это будоражило общественность, придавало форму новым легендам и извлекало из шкафов и подвалов старые, несколько подзабытые, но еще дышащие и кровоточащие. Парады, наряды, балы, маскарады ушли в прошлое. Людям доходчиво объяснили, как плохо им живется, и они в это поверили.
Королевские гвардейцы, дворцовая стража, и даже солдаты регулярной армии рыскали по городу, хватая всех, кто, с их точки зрения, походил на заговорщиков (то есть, хорошо одет, с большим кошельком и не способный оказать сопротивление), что было подобно выступлению духового оркестра в горах в период
