дворецким.
Дом стоял на берегу лесной речушки, в непроглядной чаще, тянувшейся на десятки верст. Только старик Неждан и его сын по своим приметам могли распознать заросшую молодняком дорогу, когда-то прорубленную в лесу, и среди топких болот провести за собой всадников.
Прошло больше года после памятной челобитной земских вельмож московскому царю.
В середине лета от воеводы Федорова пришло Неждану повеление подготовить дом к приезду гостей. В день Петра и Павла у часовни на развилке дорог стали собираться гости. Князья и бояре съезжались на охоту с оружием и слугами. В здешних лесах водились могучие зубры, и поохотиться на свирепого зверя хотели многие. Но не только охота заставила знатных русских людей съезжаться в лесу под Полоцком…
Неждан с сыном, кланяясь, встречали гостей у часовни и по лесным тропинкам провожали к охотничьему дому. Когда все собрались, боярин Федоров пригласил гостей в небольшую горницу к столу, уставленному напитками и яствами. Перекрестившись на икону, гости уселись молча, без обычных застольных шуток.
Слуги зажгли восковые свечи. Иван Петрович приказал закрыть окна ставнями, а изнутри — темными бархатными занавесями. Вокруг дома стояли дозорные, верные люди воеводы. Гости утолили голод, выпили хмельного меда. Слуги принесли сладких заедков: пряников, орешков в меду. Говорили о том о сем, но главного разговора не было.
Иван Петрович прикрыл покрепче двери, задвинул засовы, вернулся к столу и сказал:
— Дорогие гости, государи, князь Иван Федорович Мстиславский хочет сказать слово.
Князь Мстиславский — один из самых знатных людей в Московском государстве, потомок великого князя Гедимина, поднялся с места. Окладистая борода покрывала половину его груди. Из-под темных бровей смотрели холодные голубые глаза.
— Что ж делать нам? — раздался его глуховатый голос. — Царь лишился ума. Как бешеный бык, он топчет лучшие княжеские роды, знатнейших бояр. Неужто будем терпеть и ждать, когда полетят и наши головы?
— Да сгинет опричнина! — воскликнул Федоров. — Да будет единая Русская земля, ибо от всякого разделения государство запустеет и погибнет.
— Что же делать? — повторил Мстиславский.
— Надо нового царя! — крикнул князь Дмитрий Щенятьев.
Гости опасливо посмотрели друг на друга. Наступила тишина. Боярин Федоров закашлялся, отпил из чаши.
— Дорогие братья, государи, — сказал он, — сегодня мы говорим и слушаем тайные слова. Все должны дать клятву на святом кресте, что ни смерть, ни пытки не заставят рассказать о нашей беседе. Так я говорю?
— Так, так, — раздались одобрительные голоса. — Поклянемся.
— Неси Евангелие, святой отец, — продолжал Иван Петрович, обернувшись к своему духовнику, отцу Захарию, сидевшему по правую руку.
Поп Захарий поднялся из-за стола.
Пока духовник ходил за Евангелием, все сидели молча.
Боярин Федоров во всем проявил осторожность. Но он не знал, что рядом с горницей есть маленькая кладовушка, где хранилась посуда.
Любопытный старик Неждан, смекнув, что русские вельможи съехались не только для застолья и охоты, забрался в нее послушать разговоры.
Отец Захарий появился вновь в полном облачении. Гости по очереди подходили к нему, торжественно повторяли страшные слова клятвы и целовали крест.
Собравшихся здесь бояр, князей, воевод и служилых людей объединяла боязнь за свою жизнь, за свои земли и богатство. Произвол царя Ивана и его телохранителей вывел из терпения многих государственных деятелей. Вельможи упорно заступались один за другого, а царь Иван карал заступников, видя в них возмутителей против своей власти. Слуги хотели отомстить своему государю за смерть близких, за унижение и разорение, за пытки и казни без суда и права. Для них царь Иван был не представителем господа бога на земле, а простым смертным, родом стоявший не выше многих.
В опричнине они видели силу, ограждавшую личную безопасность царя Ивана, и считали опричников разорителями и грабителями Русского государства.
— Я вот о чем хочу спросить вас, государи, — сказал боярин Федоров, когда все дали клятву, — почему так устроено: ежели польский король или другой христианский владыка кого-нибудь из подданных к себе призовет, радуется тот человек, счастлив и товарищи его поздравляют? А у нас призовет к себе государь — прощайся с женой и детками, пиши завещание… Не поймет царь Иван Васильевич, что нельзя на страхе едином, на опричнине, всю Русскую землю держать. Почему он великий господин, а мы все рабы у него? И ты, Гедиминович, раб, и ты, князь, и ты, боярин… И не вольны мы ни в жизни своей, ни в животе своем. Все, что у нас есть, хотя бы от дедов и прадедов шло, не наше, а царское… — Боярин Федоров вытер вспотевшее лицо. Он говорил от сердца и волновался. Синий шрам от татарской сабли на правой щеке боярина побагровел.
Гости, уставившись на Федорова, согласно кивали бородами.
— Раньше хоть жены нашими были. Когда-то царь Иван Васильевич боялся посягнуть на святое таинство брака. А сейчас? Многие, ложась спать, не знают, не увезут ли ночью жену на царскую потеху опричники. Я знаю порядки во многих христианских странах, и нигде нет подобных нашим.
Иван Петрович замолк и склонил седую голову.
— Я тоже смотрю, — подал голос князь Василий Серебряный, — такой царь, что своим ближним не верит, нам не надобен. За слово, за укорительный взгляд — в тюрьму, как изменников. Каждый опричник впереди, а ты жди либо плаху, либо пытки.
— Пусть бы советовался с нами, с боярами, — вступился Федоров. — Ежели не по душе совет, можешь по-своему сделать: на то ты царь. Но ведь он за противное слово на совете опалу кладет, а то и вовсе голову с плеч… Не по старине, не так, как его отец да дед делывали. И опалу положить царь волен. Однако прежде перед боярами оправдаться дай виноватому, а он и слышать не хочет. Лишь бы наговор от кромешника был.
— Дело говоришь, Иван Петрович, — поддержал князь Мстиславский. — Мы считали, сколь земцев царь выселил из отчих земель: выходит двенадцать тысяч. Шли с пустыми руками, пешком в зимнюю стужу с женами и детьми. Селились на сырых корнях. А на их место опричники. Все в разор, в пыл пошло. Новым хозяевам некогда хозяйством заниматься, грабежом легче деньги добывать. Скажи опричнику слово неучтивое, и выйдет, что самого царя оскорбил. Батоговnote 6 тебе царский палач, как вору, всыплет… Простому народу вовсе житья не стало, бегут кто куда может.
— И воюет царь от своей гордыни, — поднял голову князь Василий Серебряный, — сразу против двух врагов. За много лет мирного года не было. Ливонию пошли воевать, а крымский хан наш народ убивает и в полон берет. Русских полоняников каждый год в заморье продают басурмане. Не одобряю, бог благословляет войны праведные. И наказал нас бог, провоевались, скоро хлеба у людей не станет. Расправились бы с крымским ханом, вот и дорога к морю. Не согласен я сейчас с Ливонией воевать.
— Ты за войну с крымским ханом ратуешь, — пошутил князь Иван Турунтай-Пронский. — Закваска в тебе еще адашевскаяnote 7 сидит. Смотри, теперь ты золотой, а не серебряный. На двадцать пять тысяч рублей поручители за тебя дали запись…
Гости засмеялись. Подняли чаши за князя Серебряного.
— А твое, Михаил Иванович, слово?
— Мое слово? — не сразу отозвался князь Воротынский, посмотрев невесело на товарищей. — Я тоже стал золотой. И за меня двадцать пять тысяч записано. Не верит мне царь. Ну что ж… Я тоже против Ливонской войны советовал. Дак на меня царь опалился и в Белозерский монастырь загнал. А зачем? Будто я против ливонцев не стал бы воевать. Стал бы, я всегда готов по государеву слову голову положить… Советовал я царю на Дону крепость ставить, а из той крепости воевать Девлет-Гирея. Близко — рукой подать. Как лисицу в норе, поймали бы хана со всеми нечистыми женами.
— Так ли, князь? — с сомнением произнес Мстиславский. — И у Девлетки заступники найдутся… Турецкий султан и король Жигимонд.
