раскинутые под деревьями. — Не любят татары по домам в духоте сидеть.
— А как наш хозяин, шибко злой? — спросил кто-то из пленных.
— Против других татаров — милостивый.
В конце сада люди в грязной и рваной одежде срывали с отяжелевших ветвей созревшие персики и складывали их в большие плетеные корзины. Надсмотрщик в белой чалме и с большим вислым носом прохаживался в саду. Он больно тыкал палкой в спину нерадивых.
Старшая ханская жена оказалась сгорбленной старухой с приплющенным носом и высохшим злым лицом. Она ждала женщин в легкой деревянной беседке, увитой розами. Старуха безжалостно относилась к рабам. Провинившихся она заставляла пить крепкий соляной раствор. Чтобы человек после такого угощения не умер, его приходилось отпаивать бараньим жиром.
Анфиса несколько раз замечала на себе взгляды надсмотрщика Петра. Прощаясь, он незаметно притронулся к ее руке и сунул розовощекий персик.
«Не хватало мне еще новой беды, — подумала Анфиса. — Кроме горя, ничего мне от этого человека не ждать».
А Петр Овчина долго стоял у беседки и улыбался. Запала ему в душу Анфиса.
Глава тридцатая. НЕТ ТАКОГО ДНЯ, ЗА КОТОРЫМ БЫ НОЧИ НЕ БЫЛО
На Русской земле по-прежнему свирепствовали голод и моровая болезнь. Люди скитались как тени, выпрашивая под окнами кусок хлеба, умирали на улицах и дорогах. В Москве на торгу четверть ржи, как и в прошлом году, стоила пятьдесят алтын вместо пяти копеек, а заработать простой человек мог по- прежнему одну копейку в день. Голодных и ослабевших валила с ног болезнь. Люди молили бога о спасении. По всем дорогам стояли бревенчатые церкви и часовни, построенные недавно, во время поветрия. Но и попов подбирала болезнь, и служить в церквах был некому.
Начинался сентябрь. Шли дожди. Дороги размокли и превратились в месиво.
У начальника заставы, боярского сына Семена Левашева, был твердый приказ думных бояр. Он неукоснительно должен сжигать на костре каждого, кто ехал в Москву без разрешительной бумаги и по недозволенной дороге. И сжигать не только самого нарушителя порядка, но и его лошадь, и повозку, и товары. А если едет человек по дозволенной дороге, но без разрешения, таких приказано поворачивать обратно, пусть едет туда, откуда приехал.
В стороне от дороги виднелась большая куча пепла с торчавшими из нее обгоревшими костями. Здесь нашли себе могилу десятка два мужиков, три купца и поп, их лошади, товары и повозки.
Стражники жили в ямском дворе. Это три жилые избы, конюшни и погреб. Дорогу на Москву перегораживали ворота из тесаных плах. От ворот по сторонам дороги шел забор из кольев, чтобы не было объезда.
В день святого Кондратия, рано утром, едва стало светать, в дверь ямской избы, где спал на печи стрелецкий полусотник, громко постучали. Злой, невыспавшийся, вышел на крыльцо Семен Левашев, прилаживая на ходу к поясу саблю. Шел мелкий, нудный дождь.
У заставы по ступицы в жидкой грязи стояла крытая кожей колымага, запряженная четверкой уставших лошадей. Возле виднелись еще две повозки и несколько верховых. У лошадей круто и коротко подвязаны хвосты.
— Эй, полусотник, пропускай! — закричал невзрачного вида человек в измятом, перепачканном грязью кафтане и меховой шапке, суетящийся возле повозок. — Невесту везем царю на смотрины! Марфу, дочь тверского дворянина Собакина, Василия Степановича Старшого!
Семен Левашев разбудил подьячего. Вместе они прочитали бумагу. Все было чин по чину, и полусотник велел открыть ворота и пропустить колымагу с царской невестой, дочерью дворянина Собакина, и всех Собакиных, ехавших с ней.
Расчесывая тело, горевшее от многих клопиных укусов, боярский сын пошел досыпать в избу. Но заснуть ему не удалось. К заставе подъехала вторая колымага, опять с царской невестой. Потом еще одна, и еще… За день Семен Левашев пропустил в Москву сорок шесть колымаг и все с царскими невестами.
Благородных русских девиц везли в Москву не только через Тверскую заставу, но и по всем дорогам, из ближних и дальних городов. В Москве невесты ждали повеления ехать в Александрову слободу для царского осмотра.
Из Новгорода на свадьбу приехали скоморохи, вызванные по приказу царя. На особых подводах провезли несколько десятков ученых медведей.
10 сентября пришел царский приказ: всех невест везти в Александрову слободу.
На следующий день на дороге между Москвой и Слободой непрерывно двигались и конные и пешие. Тяжело катились колымаги с кожаным верхом на широких колесах, окруженные вооруженными всадниками, тряслись по ухабам легкие повозки и телеги тех, кто победнее. По случаю торжеств лошади были украшены разноцветными тряпками и лисьими хвостами. В колымагах ехали невесты из дальних мест — из Смоленска, Твери, Новгорода, Рязани, Холмогор, Каргополя…
Надеясь на бесплатное угощение и милостыню, месили босыми ногами грязь бедные люди, голодные, нищие.
— Естушки хоцца, естушки… — раздавалось по дороге.
На середине пути между Москвой и Александровой слободой, в стороне от проезжей дороги, виднелся небольшой участок земли, огороженный со всех сторон дощатым забором.
Все, кто проезжал и проходил мимо этого места, останавливались, крестились и читали молитву. За забором была выкопана большая квадратная яма, шириной в двадцать локтей и на глубину двенадцать. В яме хоронили умерших от голода и болезней. У забора стояла избушка, где жил приказной человек, ведущий учет покойникам, и несколько женщин, которые обмывали трупы и заворачивали их в полотно. В такую яму можно захоронить больше двух тысяч.
А забором ограждали яму для того, чтобы собаки и волки не могли добраться до мертвых.
Приторный запах мертвечины доносился из ямы.
В Александрову слободу опричники никого не пускали. Из двух больших сел, расположенных поблизости, были выселены все жители, и их дома, вычищенные и вымытые, отдавались приезжим на временное проживание. Матери, тетки и няньки лихорадочно принялись прихорашивать дочерей к царскому выбору.
Не все родители с желанием везли невест на царские смотрины. Если бы не бояре, посланные в разные города и записавшие всех местных красавиц, кое-кто из отцов и матерей предпочли бы совсем не ехать в Москву, а быть вместе с дочерьми от греха подальше, по-прежнему у себя дома. Однако многие отцы, особенно из захудалых родов, которым улыбалось счастье возвыситься и разбогатеть благодаря красоте своих дочерей, мечтали попасть в родственники к царю.
12 сентября были назначены смотрины в царском дворце. Увидеть светлые царские очи в Александрову слободу съехалось больше двух тысяч самых красивых русских девушек. Возраст их самый различный: были четырнадцатилетние и девятнадцатилетние.
Утром царь Иван уселся на резное золоченое кресло, поставленное в самой большой палате Александрова дворца. Ровно в девять часов ударил набатный колокол соборной церкви. В палате появились девушки. Они шли вереницей, одна за другой, молчаливые, с каменными лицами, опущенными в землю глазами. Каждая подходила к царскому креслу и останавливалась в одном аршине от царя, там, где была положена узкая белая лента. Если царь молчал, девушка поворачивалась и шла налево, к другой двери, и выходила из палаты.
Царь Иван сидел, ухватившись за ручки кресла, и внимательно вглядывался в лица девушек. Перед ним проходили высокие и маленькие, полные и тоненькие. Бледные и румяные, темные и светловолосые.
У царского кресла стояли опричные и земские бояре. Из приближенных опричников многих недоставало. Не было любимца Афанасия Вяземского, он томился в заточении. Не было воевод Петра Зайцева и Ивана Чеботова — один казнен, другой постригся в монастырь. Не было князя Василия Темкина, Басмановых Алексея и сына Федора… Все они погибли по приказу самодержца. Остался Малюта Скуратов.
Желтое лицо царя сегодня особенно было неприглядным. Под глазами набрякли темные мешки. Редкая борода причесана. На облысевшей голове виднелся лишь венчик седых волос. Его внимание совсем не привлекали бледные и худощавые. Зато он тщательно рассматривал высоких, полных и розовощеких. Царь хотел выбрать здоровую жену. Изредка Малюта Скуратов наклонялся к нему и шептал несколько слов.
