— Дементий! Откуда ты?
Друзья радостно обнялись.
— Я думал, не увижу тебя, — сознался Степан Гурьев. — У нас слух пошел, захватили свеи твой корабль и всех перебили.
— Мне от свеев удалось бежать в Копенгаген. Вскоре туда пришел Карстен Роде на «Золотой овце». По приказу короля Фредерика нашего адмирала сразу арестовали. Я даже не успел с ним поговорить. Его вели восемь стражников. Карстен Роде увидел меня, улыбнулся, помахал рукой.
— Его посадили в копенгагенскую тюрьму?
— Если бы так… Король повелел отправить его в замок Галь, далеко от берега моря. Один из друзей Карстена дознался, где он, и побывал в том замке. Адмиралу отвели хорошую комнату и хорошо кормили. Но держали под надзором строго. Не разрешали говорить ни с кем из посторонних…
— Но почему так произошло? — воскликнул Степан Гурьев. — Ведь король Фредерик был в дружбе с нашим царем и хорошо относился к адмиралу! Начальник всего датского флота был его приятелем. Я помню, как датчане топили Жигимондовы корабли.
— Да, так было. Но адмирал Карстен Роде действовал слишком успешно и стал знаменитым человеком на Восточном море. Русскую морскую силу стали побаиваться. Король Жигимонд настойчиво обвинял Фредерика в пособничестве нашему царю на море. Я слышал в Копенгагене разговоры о том, будто Фредерику не нравятся действия нашего великого государя в Ливонии.
— Вот как? В одном месте бьют — в другом отзывается. А где твой корабль?
— Сожгли, чтобы не попал в чужие руки.
— А ты сам давно ли вернулся в Руссию?
— Два месяца назад. Григорий Аникеич Строганов послал к тебе.
— Я рад, будем воевать вместе. Есть ли с тобой еще корсары?
— Василий Твердяков… Федор Шубин и отец Феодор с ними. Я слышал, татары близко. Скоро в бой?
— Ждем каждый час.
— Ты государя видел, говорят, он тебе золотой на шапку пожаловал?
— Пожаловал, — нехотя ответил Степан.
— Теперь за него голову сложишь?
— Нет, не за него. За свою землю, за своих родителев, за жену и детей.
— Так, а помнишь, как мы англичан от Жигимондовых корсаров отбивали?
Друзья еще долго разговаривали, вспоминая тревожные, но радостные дни, проведенные на Варяжском море.
— Про Анфису ничего не слышал? — спросил, засыпая, Федор Шубин.
— Мертвые не оживают, — ответил, вздохнув, Степан.
Перед рассветом Степана Гурьева вызвал казачий голова Игнатий Кобяков.
В избе, где собирались сотники, горела березовая скрутка в железном поставце, освещая заспанные бородатые лица. Сотники сидели на лавках, уставленных по стенам избы, молчаливые и хмурые.
— Други, — сказал Игнатий Кобяков, когда все собрались, — Девлет-Гирей перелез через Оку и пошел на Москву. Нам приказ боярина Воротынского — быть под началом у гуляйного воеводы. Время терять нельзя, поднимайте казаков. Нас ждет тяжелый бой.
Загремели барабаны, запели трубы. Раздались зычные команды сотников. Через десять минут казачье войско двинулось по московской дороге. На второй версте строгановских казаков обогнали всадники с набатами у седел. Они плетками били в медные барабаны.
— Дорогу пушкарям! — кричали глашатаи. — Дорогу обозу нарядного воеводы!
Сотни телег, груженных шестипудовыми бочонками с порохом, пушками, ядрами и картечью, пронеслись мимо на рысях. Невидимые в тучах пыли, кричали ездовые и шлепали бичами. Проносились телеги с пушкарями и запальщиками, сидевшими по десяткам. Потом проехали возы с хлебом, пшеном, мясом и другой снедью для кормления воинов.
Долго стояла непроглядной пеленой над московской дорогой пыль, поднятая конными и пешими.
Носились слухи, что сам воевода большого полка князь Михаил Иванович Воротынский проскакал догонять главные силы крымского хана.
Небольшое сельцо Молоди со всех сторон окружили дремучие леса. И только на западе, где пологие холмы, мужики вырубили деревья и землю распахали. Хлеба здесь родились сильные, во ржах не увидишь лошади, урожай давали немалый. На возвышенном берегу Рожаи, у впадения в нее реки Молодки, стояла деревянная церковь Вознесенья, окрашенная в зеленый цвет. У церкви поповский двор да дьяконов и несколько крестьянских домиков. Рядом проходила большая Серпуховская дорога. Покрепче и попросторнее была корчма, в нее часто заходили прохожие и проезжие, пробиравшиеся в Москву или в Серпухов.
В этом году хлеб убрали давно. И лето выдалось жаркое, да и боялись мужики наезда ордынцев.
Зерно укрыли в ямах в соседнем лесу. Когда появились первые татарские всадники, крестьяне угнали скот и сами схоронились в лесных чащобах.
28 июля на дороге села Молоди показался одинокий всадник, скакавший на взмыленной лошади. Это был Генрих Штаден, царский опричник. Он трусливо покинул свой отряд, вступивший в бой с татарами.
Вскоре по московской дороге прошли к столице полки крымского хана Девлет-Гирея. Они двигались великою густотой. Не опадала пыль над подмосковным лесом, поднятая бесчисленными копытами. Вдогон за сторожевым татарским полком промчался передовой полк Андрея Хованского и Дмитрия Хворостинина. Русские настигли врага у Молодей, разбили его и гнали до самой ставки хана. Девлет-Гирей переправился через реку Пахру и встал всем войском в семи верстах от нее, выбрав себе защитой непроходимое болото.
В этот же день, под заход солнца, из Серпухова к Молоди стали подходить другие русские полки. В лесу застучали топоры. Тысячи воинов, отложив в сторону пищали и иное оружие, рубили и забивали в землю колья, рубили ветви и заплетали плетень, копали ров. Из лесу на помогу вышли мужики и бабы. На холмах, где недавно стояли скирды скошенного хлеба, быстро росла походная крепость.
Гуляйный воевода приказал заборы плести высотой в полтора аршина. Для каждой стены два плетня на аршин друг от друга. Пустоту между ними засыпали землей, выкопанной перед наружным забором.
Когда Строгановский полк подошел к Молодям, уже на две версты с лишком тянулись плетеные стены. Нарядный воевода пригнал свой обоз, расставили за стенами пушки. Строгановские казаки, не отдыхая, взялись за топоры и лопаты.
И сотня Степана Гурьева стала рядом. Заполняя землей стену, мореход думал, что сейчас самое опасное время для русского войска. Если татары не дадут закончить, они могут захватить и пушки, и порох, и людей порубить. Наверное, все понимали это, и торопить ратников не приходилось.
К ночи все русские войска, кроме сторожевого и передового полков, сошлись у готовой крепости. За ее стенами, при свете березовых скруток, готовили шалаши воинам, ставили шатер для воевод.
Князь Воротынский в булатных доспехах на сером высоком жеребце в сопровождении воевод объехал крепость, приглядываясь, как поставлены пушки, везде ли достаточно пороха и ядер. Несколько факельщиков горящими смоляными ветками освещали ему дорогу.
В три часа утра, едва стало светать, боярский сын Федор Лукошков поскакал с вестями в Новгород к царю Ивану.
Глава тридцать седьмая. «ЦАРЬ ЕСТЕСТВОМ ПОДОБЕН ЕСТЬ ВСЕМ ЧЕЛОВЕКАМ, ВЛАСТЬЮ ЖЕ ПОДОБЕН ВЫСШЕМУ БОГУ»
В Новгороде наступало утро. Белела росистая трава. В садах проснулись птицы. От городских ворот на Никитскую улицу, где жил царь Иван, промчался всадник.
Царь поднял голову с подушки и прислушался: конский топот нарастал, приближался. «Гонец от Воротынского», — сразу решил он и спустил худые ноги с постели.
В маленькой опочивальне царицы, занавешенной коврами, было душно. Коптила лампада у иконы нерукотворного Спаса. Крепко пахло ладаном. На широкой постели, повернувшись лицом к стене, сладко посапывала во сне молоденькая, совсем еще девочка, царица Анна, четвертая жена Ивана.
Конский топот стал глуше — всадник скакал по толстому слою соломы, выстланному на улице для покоя
