солома, кого-то дожидаются подводы. Мужики в рваных коричневых армяках курят махорку.
На платформе ни души. На запасном пути два порожних вагона. Гудят унизанные ласточками провода.
Прошло еще полчаса, прежде чем разлился по степи глухой рокочущий шум, замигал вдалеке огонек поезда.
А когда Сергей проводил его глазами, луна поднялась выше и в поле запели сверчки.
Выехав на перекресток, придержал лошадей. Через Выселки чуть подальше… Э, да полно, ночь-то какая! И тронул по большаку. Большак бежал сперва вдоль полотна, огороженного низким ельничком.
Скоро впереди при лунном свете забелела путевая будка. Над крышей нависла темная купа деревьев. Журавль шлагбаума был опущен. В окнах темно. Черная тень от лопухов падала на дорогу. Сергей крикнул. Немного погодя на крыльцо выглянула девочка в длинном сарафане. Через минуту вышла черноволосая женщина.
Поглядела, потом не спеша подняла один журавль, пошла к другому. Девочка, семеня, последовала за матерью и прильнула к ней.
Сергей тронул шагом. Обод колеса стукнул о рельсы. Поравнявшись, остановил лошадей.
— Спасибо… — начал он и вдруг осекся.
Луна светила ей прямо в лицо, в глаза, горячие, допытливые и почти грозные. Тяжелые косы под небрежно накинутым цветным платком. Ярко-белые рукава вышитой сорочки.
«Наверное, казачка из хохлов», — подумал Сергей и вдруг, что-то вспомнив, невольно вздрогнул.
Она заметила и, разглядев Сергея, улыбнулась медленной улыбкой.
— Что смотришь-то… барин? — спросила она с запинкой. (Барчуком назвать совестно: больно долгий!)
Сергей смутился ужасно, но не подал виду.
— Смотрю, — сказал он, осторожно переводя дыхание. — Может, раз в жизни увидишь такое… Что же ты, одна живешь тут, в степи?
— Одна, — ответила она низким певучим голосом. — Вот с дочкой. — И, помолчав, добавила: — Житье наше известное!.. Солдатка я.
«А дочка белоголовая», — подумал Сергей.
— Дай руку, — сказал он девочке и высыпал на темную ладонь горсть леденцов, которые Верочка сунула ему в карман на дорогу.
Солдатка тихо засмеялась.
— Может, передохнуть охота? Самоварчик поставлю…
— Нет, спасибо. Поздно уже, — пробормотал он, все более смущаясь.
— Час добрый! — спокойно сказала она.
Дрожки покатились.
Отъехав немного, Сергей не утерпел, оглянулся. Женщина неподвижно стояла подле журавля, глядя ему вслед.
— Чур меня, чур! — прошептал он, засмеялся и на минуту зажмурил глаза.
Ветер свистал в ушах. Ночь словно пробудилась. Невнятный шелест пробежал по полю. Когда он доехал до косяковской березовой рощи, вдруг впервые за все лето главная тема сонатного аллегро зазвучала в полный голос лунной ночной степью, необъятной далью, дыханием земли, глазами казачки.
Повеяло в лицо что-то давно знакомое, близкое, родное…
Хотелось, закрыв глаза, протянуть ему руки, и пусть ведет, куда захочет!
Глава пятая «НОЧЕВАЛА ТУЧКА ЗОЛОТАЯ»
«Давно порываюсь написать Вам, хорошие, дорогие генеральши, и откладываю за неимением времени.
Почему-то мне кажется, что Вы стали ко мне гораздо холоднее, что Ваши петербургские бароны начинают вытеснять из Вашей памяти воспоминания о бедном странствующем музыканте…
Сергей Рахманинов.
Москва, декабрь 1890 года»
Жили сестры с родителями в Петербурге в одном из величавых и, наверно, чопорных корпусов конногвардейских казарм. Отсюда и прозвище «Конная гвардия», придуманное сестрам музыкантом.
Едва ли не с первой же встречи они совсем по-сестрински приняли Сережу таким, каков он был. За что-то они полюбили его, и не на шутку, мимоходом, а как будто бы на всю жизнь.
Только он и по сей день еще не решался поверить этой любви до конца, искал в письмах затаенного между строк пренебрежения к дальнему и бедному родственнику, признаков сердечной «остуды».
Как ни странно, теперь на своем чердачке у Сатиных Сергей был душевно более одинок, чем когда-то у Зверева.
Весь день трудился, вечерами же чаще уходил.
Сами собой почему-то кончились веселые «посиделки» у фортепьяно. Из числа домашних только трое его навещали: горничная Сатиных Марина — по долгу службы, его кузина Наташа Сатина, худенькая смуглая пятнадцатилетняя гимназистка — тайком от матери, которой эти посещения не очень нравились, и толстый, очень вежливый, но двуличный кот Ерофеич — «в рассуждении чего-нибудь съестного».
Комната давным-давно вымерена шагами хозяина вдоль и поперек — пять в ширину и семь в длину. Прокатное фортепьяно, в углу — тощий фикус, на стене картина, до того почерневшая, что, по словам Сергея, трудно было понять, что на ней: извержение Везувия или же боярская свадьба.
Смеркается. Полукруглое окошко подернуто инеем. Все же видно, как ветер качает голые ветки. Вокруг кладбищенской колокольни с криками носится воронье.
Слышно, как внизу, в столовой, Наташа твердит упрямо один и тот же хроматический этюд Черни.
«В последнем своем письме Вера Дмитриевна мне пишет, что Вы едете 26-го на «Пиковую даму». Не говорю наверно, но все-таки очень может быть, что я на этом представлении буду; а если буду, то значит рискну войти в ложу к генеральшам Скалон, чтобы напомнить о своем существовании… Вы только не огорчайтесь, дорогая Тата-ба! Успокойтесь! Больше пяти минут сидеть у Вас не буду, потому что очень хорошо знаю, что надоедать неприлично…»
Сергей поморщился. Он может юродствовать и притворяться перед кем угодно, но только не перед сестрами.
Как же закончить письмо?..
На фортепьяно лежали рукописные ноты «Ночь — песня разочарованного» на слова Ратгауза. Перебросив страничку, он прочитал:
