которого, как и Римского в Петербурге, считали «красным».
Чтобы избежать излияний сочувствия, Сергей Иванович уехал в деревню. Туда с опозданием ему переслали телеграммы Аренского, Римского-Корсакова, Глазунова и Рахманинова. Не грубая выходка Сафонова поразила его, но малодушие консерваторских друзей, не посмевших возвысить голос в его защиту.
Проработав в консерватории двадцать семь лет, он больше в нее не вернулся.
Уже слышалась грозная поступь декабря.
Паралич сковал железные дороги. Стояли фабрики. Голодные толпы, рассеиваемые полицией, чернели на перекрестках. Правительство перебрасывало с Кавказа туземные кавалерийские дивизии.
Туманным утром Рахманинов видел гарцевавших на Арбатской площади горбоносых всадников в заломленных папахах и черных косматых бурках. Марина приносила с рынка свежие новости и слухи.
— Ох, Сергей Васильевич, не ходить бы вам нынче в театр!
Но он продолжал ходить, покуда театр не прервал свою работу в пресненские дни.
В полдень возле Манежа чернела толпа. Мелькали красные флаги.
У Сатиных Рахманинов застал Марию Аркадьевну Трубникову с Нюсей.
Вдруг с улицы через двойные стекла раздались негромкие хлопки.
— Сережа! Смотри!.. — вскрикнула Нюся, прижавшись к оконному карнизу.
Все кинулись к окнам.
По улице черным потоком валила толпа. К концу она поредела. Бежавший последним человек в барашковой шапке и черном пальто, подпоясанном ремнем, вдруг вскинул руку. На хлопок выстрела звоном ответили стекла.
— Не гляди! — крикнул Рахманинов, резко оттолкнув девушку от окна.
Серой лавиной, пригнувшись к седлам, сверкая обнаженными клинками, хлынули казаки. Через мгновение все исчезли. На снегу осталась лежать какая-то женщина в рваном платке.
Наутро слух: баррикады на Пресне!
Весь день звучали короткие залпы. К вечеру по прибитому снегу покатились пушки. Ездовые неистово хлестали лошадей.
Сидели, не зажигая огня. Вдруг словно расселась земля. Зазвенели стекла. На обоях заиграли сполохи.
Так продолжалось неделю. Улицы вымерли. Тяжелые громовые удары сотрясали здания. Там, за домами, за баррикадами из столбов, булыжника и) поваленных конок, доведенные до отчаяния люди бились насмерть.
Небывалой дерзостью, как открытый вызов, прозвучала в эти дни на всю Россию шаляпинская «Дубинушка». Он пел ее в концерте Зилоти в Петербурге.
Но до Москвы она докатилась только на восьмой день утром, когда все затихало. Пресня пала.
Медленно, как после страшного похмелья, возвращался к жизни огромный город. Еще долго дымились обугленные остовы домов на Пресне. Разбросали баррикады, свезли мертвых. Метель, как заботливая хозяйка, замела пятна крови на покрытом изгарью снегу. Вновь зазвонили к обедням, задребезжала конка. Только газа долгое время не было. Не было и покоя. Наряды казаков объезжали шагом пустеющие к ночи темные улицы. Городовые рачительно сдирали со стен обрывки прокламаций.
От поры до времени здесь и там взрывались бомбы, засыпая осколками стекла тротуары и мостовые.
Кое-где еще бастовали, вскипали летучие митинги. Растерявшаяся полиция не знала, как с ними быть: как ни говори — конституция!
В печати, ненадолго вышедшей из пут цензуры, царил неописуемый разнобой.
Но тюрьмы были набиты до отказа. Зато на улицах появились молодчики в новых поддевках, с испитыми и наглыми лицами и трэхцветными ленточками на груди.
В театрах царил застой. И зрители и актеры побаивались выходить из дома вечерами.
Все же премьера рахманиновских опер «Франчески» и «Скупого» одиннадцатого января 1906 года состоялась.
Бакланов, Салина и молодой Боначич сделали все, что было в их силах, чтобы донести до слушателей музыку страсти, гнева, любви и отчаяния. В геенне ада, клокочущей в прологе «Франчески», многим слышались отголоски тех «вихрей враждебных», что еще веяли над снежными площадями первопрестольной столицы.
На сцене были цветы и подношения, а в полупустом зале шумные аплодисменты.
Рахманинов благодарил участников оперы за их самоотверженный труд. Но сам унес с собой в темные улицы чувство горечи, неизгладимое на долгие годы. Его оперы прошли всего пять раз. Прием у публики был довольно сдержанным.
Странной и непонятной представляется их судьба. Почему-то по сей день эти золотые страницы русской музыки остаются уделом «ценителей и знатоков»!
Рахманинов понимал, что в этом взбаламученном мире, где все его волнует и мучает, все порывы к творческому труду будут для него тщетны. Договорившись с дирекцией о переносе обусловленных контрактом спектаклей на осень, он с женой и Ириной выехал в Италию работать.
Ириночка хорошела и умнела не по дням, а по часам. Она была для музыканта его «очарованием и утешением» в самые мрачные московские дни. Он называл ее своей «Жорж Занд». Более замечательной женщины он не мог припомнить.
Путь был трудный. Поезда то застревали в сугробах, то часами простаивали у барьеров, воздвигнутых забастовщиками…
А на холмах Фьезоле уже цвел миндаль.
Рахманинов работал над эскизами оперы на сюжет Флобера «Саламбо». Ему казалось, что его все еще волнует тема чистой неразделенной любви. Либретто готовил Слонов и высылал частями по почте.
К началу мая Рахманиновы переехали на взморье и сняли маленькую белую дачу в Марина ди Пиза. У подножья каменной лесенки плескалось море. В воде, похожей на ослепительное жидкое лазоревое стекло, колыхались жгучие розовые медузы.
Чужое солнце согревало тело, оставляя душу холодной и безучастной.
Позднее, окончив уроки в гимназии, к Рахманиновым приехала Нюся Трубникова. Потом выписали и Марину.
А как же опера?.. Да никак!
Напрасно, бледнея от страсти, Саламбо простирала руки к Таните. Безучастна к молитвам была холодная богиня.
В начале августа вернулись в Ивановку. Здесь за два месяца Рахманинов написал пятнадцать романсов керзинского цикла. Первым был «Мы отдохнем». Монолог Сони из пьесы Чехова «Дядя Ваня».
В Москве Сергей Васильевич застал Теляковского, и тот предложил ему пост директора Большого театра. Подумав немного, Рахманинов отказался.
Популярность его в Москве достигла к этому времени небывалых размеров. Дирекция Русского музыкального общества пригласила его дирижером симфонических концертов. Делегатами поехали на дом к Рахманинову Гольденвейзер и Маргарита Кирилловна Морозова, оба члены дирекции. Рахманинов принял гостей весьма сухо. Они смутились, хотя и поняли, что в сухости этой не было ничего личного. Это была прежде всего обида за Танеева, которого не сумели защитить от поругания.
Свой отказ он мотивировал намерением выехать за границу и заняться творчеством.
У Керзиных перед отъездом он застал Собинова. Последний, жалея о долгой разлуке, пристально взглянул на музыканта и пожелал ему счастья и музыки, музыки превыше всего. Когда он ушел, Мария Семеновна показала Рахманинову конец записки, полученной ею еще прошлым летом:
«…Тысячу раз повторяю: Рахманинов наша единственная надежда в области музыки.
Леонид Собинов
3 июня 1905».
