Он опять замычал что-то нечленораздельное.
– Я не понимаю, о чем вы.
– Подпалины… Следы пламени! – воскликнул он. – Дайте мне вашу книжку.
Вырвав оттуда листок, По уложил его прямо на траву и стал заполнять бумагу быстрыми косыми штрихами. Казалось, они покроют листок целиком. Но затем он поднял листок и, пользуясь неярким солнцем, взглянул на просвет. Я тоже взглянул. Увиденное напоминало рисунок, сделанный пальцем на запотевшем оконном стекле.
– Это же буквы… SHJ, – сказал По. – И первая может являться начальной в слове «общество»[57].
Мы перебрали в памяти все мыслимые обществу вплоть до Общества любителей спаниелей. Видел бы нас кто-нибудь в ту минуту стоящими на коленях и бормочущими как двое помешанных!
– Стойте! – вдруг сказал По.
Он еще раз взглянул на листок и тихо добавил:
– Если буквы перевернуты, значит, и стоять они должны в обратном порядке.
Я тут же вырвал из записной книжки новый листок и переписал буквы справа налево.
– Иисус Христос, – прошептал По.
Я присел на корточки, растирая затекшие колени. Затем полез в карман за табаком.
– В старые времена такое сокращенное написание имени Христа было очень распространено, – пояснил я. – Правда, я никогда не видел, чтобы буквы переворачивали.
– Стало быть, написавший эти буквы взывал не к Христу, – сказал По. – Он обращался к тому, кто диаметрально противоположен Иисусу.
Я сидел в траве, пожевывая табак. По разглядывал вереницу облаков. Где-то посвистывал черный дрозд. Ему отвечала древесная жаба. Но от безмятежности раннего вечера не осталось и следа.
– У меня есть друг, который, как мне думается, сможет нам чем-нибудь помочь, – сказал я.
По едва взглянул на меня.
– Вы в этом уверены?
– Да. Он большой знаток разных символов, ритуалов и подобных вещей. К тому же у него богатое собрание книг, посвященных…
– Оккультизму, – договорил за меня По.
Глотая сладковатую табачную слюну, я был вынужден признать, что парень совершенно прав. Без оккультных книг наше расследование вряд ли куда-нибудь продвинется.
– Он – восхитительный человек. Может, вы даже слышали его имя. Это профессор Папайя.
– Такого имени я не слышал, – усмехнулся По. – Уж больно оно диковинное.
Я рассказал парню, что Папайя по происхождению индеец. Точнее, наполовину индеец. Четверть крови у него французская, а другая четверть – бог знает какая. Недоверчиво усмехаясь, По спросил меня, не преувеличиваю ли я, называя этого человека профессором. Я ответил, что Папайя – настоящий ученый, а не индейский шаман. Вдобавок он пользуется большим успехом у дам из высшего общества. Одна такая дама за час беседы с Папайей заплатила ему двенадцать долларов серебром.
По небрежно пожал плечами.
– Надеюсь, мистер Лэндор, вы сумеете как-то отблагодарить его за потраченное на нас время. Я, к сожалению, поиздержался, а мистер Аллан не желает присылать деньги даже на покупку чертежных инструментов.
Я сказал, что он может не беспокоиться. Все расходы по оплате услуг профессора я беру на себя. Мы простились. Я проводил взглядом его худощавую фигуру, неспешно бредущую к парадному плацу.
Я пошел к гостинице, едва сдерживая смех. Я нашел способ отблагодарить профессора Папайю; способ, который устроит его больше, нежели деньги. Я приведу ему владельца головы, достойной профессорских измерений. Ваша голова, Эдгар Аллан По, наверняка будет интересна для этого ученого мужа.
Рассказ Гэса Лэндора
12
Дом профессора Папайи находится всего в какой-то лиге[58] от моего, однако путь туда достаточно труден. Тропа все время идет вверх, и чем ближе к профессорскому жилищу, тем менее проходимой она становится. Последние пятьдесят ярдов вынуждают вас слезть с лошади, привязать ее к ближайшему дереву, а самим продираться сквозь живую изгородь из кедровника. Ваши усилия не остаются без награды – вы попадаете на лужайку, окаймленную кустами жасмина и сладкой жимолости. Посреди стоит давным-давно засохшее грушевое дерево, густо обвитое стеблями и цветками бигнонии[59]. Едва ли не на каждой ветке висит сплетенная из ивы клетка – пристанище пересмешников, иволги, рисовых трупиалов и канареек. Весь этот птичий мирок беспрерывно свистит, чирикает и верещит с восхода и до заката. От подобной какофонии хочется заткнуть уши. У Папайи на этот счет есть целая теория. Профессор считает, что при известном терпении можно услышать в этом хаосе звуков некую гармоничную закономерность. Если не услышите – тоже не беда: ваши уши притерпятся к птичьему гомону, и вы перестанете обращать на него внимание.
Можно было бы отправиться к профессору в тот же вечер (конечно, если бы По нашел способ улизнуть из расположения академии). Но я не стал торопиться. Во-первых, я сомневался, что впотьмах мы найдем дорогу к дому Папайи. А во-вторых, профессор не любил, когда к нему являлись без предупреждения.
