сказанное там слово кажется особенно значительным, когда нечётко отданное приветствие может на весь день испортить настроение. С годами это проходит.
— Поведёте первое орудие, — сказал Беличенко, но по привычке посмотрел не на Назарова, а на Бородина, стоявшего рядом. Бородин кивнул. Со стороны немцев приближался тяжёлый гул бомбардировщиков. В овраг, где стояла батарея, упали их тени и выскочили из него. Потом из-за края показались самолёты. Все: и Бородин, и Назаров, и Беличенко, и бойцы, стоявшие у орудия с карабинами на плечах, и чумазые, как кочегары, трактористы, высунувшиеся из кабин, выжидательно проводили их глазами: сбросит или не сбросит? Бомбардировщики прошли низко, а выше них вились тонкие, как осы, «мессершмитты». Они шли в ту сторону, куда предстояло двигаться батарее. Дождавшись, пока самолёты скрылись, Беличенко махнул переднему трактористу: «Давай!» Трактор тронулся, бойцы, придерживая карабины, двинулись за орудием двумя цепочками, стараясь ступать в утоптанную колею. Из тыла донёсся грохот бомбёжки. Заглушив его, прошла новая волна бомбардировщиков. Беличенко выждал дистанцию и махнул второму трактористу. И второй расчёт спеша двинулся за орудием. Они шли навстречу бою, и тяжкий гул далёкого артиллерийского обстрела тревогой отдавался в сердце каждого из них. И все же они спешили. На дороге танка уже не было. И тракторы, стоявшие в кукурузе, сейчас ползали, подцепляя орудия. В тылу, за складкой снегов стеной подымался чёрный дым, и в этом дыму шныряли и кружились над ним самолёты. Километрах в трех увидели следы бомбёжки. Hа грязном снегу в кювете лежала убитая лошадь, перевёрнутая повозка с покалеченными трубами оркестра. Две другие лошади стояли на дороге. Одна была ранена осколками в храп и в пах. Кровь блестящей змейкой текла по её задней ноге, а из ноздрей при дыхании кровь вылетала мелкими брызгами и рассеивалась по снегу: он весь был красный под её передними копытами. Лошадь дрожала крупной дрожью. Другая, здоровая, вытянув морду, горлом тёрлась о её холку, о спину, грея своим теплом. Увидев проходивших людей, она заржала, влажные глаза её смотрели на них. Солдаты молча шли мимо. И ещё несколько раз видели они кровь, яркую на снегу. Дальше была роща, обгоревшая, чёрная, срубленная осколками: её-то и бомбили немцы. Снег в ней был до земли разворочен гусеницами танков. И вот на этом развороченном, закопчённом снегу, среди всеобщего разрушения, стояла у дороги Тоня, маленькая издали. Она ждала подходившую батарею. Беличенко увидел её, увидел раненых, сидевших у обочины на грязной земле в грязных шинелях и свежих бинтах, местами уже напитавшихся кровью, и пошёл к ней.
— Ты как здесь? Ты все время была здесь? — спрашивал он и оглядывал её шинель, ища чего- то.
— Саша, я не ранена, — поняв, что он ищет глазами, сказала Тоня и ласково дотронулась до его руки кругом были люди. — Я узнала, что вас перебрасывают на южную окраину, и думала перехватить вас здесь. А тут так получилось… Беличенко все ещё не мог прийти в себя, и глаза у него были злые.
— Саша, надо раненых посадить на пушки. Им трудно идти. Впереди, занимая всю дорогу, шли четверо раненых поздоровей. Но, увидев, что этих сажают на орудия, они тоже остановились и сели у обочины, поджидая батарею. Их подобрали. Раненые сидели тихо, глядя вверх. Там на большой высоте кружилась над дорогой «рама» — двухфюзеляжный корректировщик «фокке-вульф». По нему били из зениток. Белые разрывы кучно вспыхивали в небе. Одно облачко возникло между фюзеляжами — так казалось с земли. «Рама» продолжала кружиться, высматривая и фотографируя. Сидевший на переднем орудии раненый с толстой от бинтов головой и заострившимся жёлтым носом закричал, грозя кулаком:
— Её, стерву, и снаряд не берет! Сощурясь, Беличенко смотрел в ту сторону, откуда они шли. Сожжённая роща, разбитые повозки на дороге и далеко позади костёр на снегу, тонкая струя дыма, поднимавшаяся к небу: это, подожжённый снарядом, горел дом, во дворе которого утром Беличенко чертил разведсхему. Синели холмы по обе стороны низины, на холмах, среди высоких и узких, как кипарисы, деревьев, вставали фугасные разрывы, освещённые предвечерним солнцем. А с юга, куда двигалась сейчас батарея, слышался непрекращающийся грохот. Это от озера Балатон наступали немцы. К ночи батарея вышла на южную окраину города. По шоссе, по булыжнику, гусеницы тракторов скрежетали и лязгали, высекая искры. За ними катились тяжёлые железные колёса пушек, обутые резиной. Справа и слева от шоссе — сады, в них домики дачного типа. Уцелевшие стекла слабо блестели. Ни души. Только взлетали ракеты, и небо как бы раздвигалось над домами, становясь выше. Было пусто кругом. И не ясно, где наши, где немцы. Беличенко остановил батарею, с разведчиками двинулся вперёд. Внезапно зацокали копыта, тени двух конных выскочили на шоссе.
— Третья батарея?
— Третья.
— Я тебя, комбат, в темноте по белой кубанке узнал. Чувствовалось по голосу, что говоривший улыбается. Он ловко соскочил на землю. Это был адъютант командира полка Арсентьев. На своих кривых сильных ногах он подошёл к Беличенко, подал руку. Разведчик, сопровождавший его, остался сидеть в седле.
— Вам задание меняется. Ну-ка, освети карту. Они с головами накрылись плащ-палаткой, и Арсентьев развернул карту на крыле седла.
— Вот здесь станете, за овражком. Видишь, сады обозначены? Слева у вас будут миномётчики восьмидесяти двух. Одна батарея. У тебя горит? — Арсентьев зачмокал тугими губами. Под плащ-палаткой резко пахло конским потом. — Мы уже с полчаса ждём вас. Промёрзли. Тут на перекрёстке наш танк стоит. Подбитый. Как раз хотели подъехать посмотреть, слышим — вы едете. Значит, комбат, проведёшь рекогносцировочку местности. Арсентьев со смаком произнёс военное слово «рекогносцировочка» и нетерпеливо переступил с ноги на ногу, подрагивая икрами. Он мысленно представлял, как бы сам провёл её, как с биноклем в руках ехал бы впереди батареи на коне, — это была его мечта: ехать на коне впереди.
— О готовности доложишь в четыре ноль-ноль. Связь по рации непосредственно с командиром полка. Тем временем батарейные разведчики обступили полкового. Как человек, знающий все тут, он с седла плетью указывал в темноту и что-то объяснял. Беличенко проследил глазами за его плетью и, перебив Арсентьева на полуслове, спросил:
— Значит, танк этот вблизи ты не видел?
— Какой? Подбитый, что ли?
— Непонятно мне, откуда тут наш подбитый танк взялся? — вслух раздумывал Беличенко. Из-за облаков прорвался наконец лунный свет, булыжник на шоссе заблестел, и косо легли тени — самая длинная тень конного. На перекрёстке тоже заблестели гусеницы и пушка танка. Внезапно мотор его зарычал, подбитый танк попятился в тень, и оттуда сверкнула, рявкнула его пушка — снаряд разорвался на шоссе, осколки брызнули от булыжника. Всех как смело в кювет. Под полковым разведчиком лошадь взвилась и понесла его навстречу танку. Он все же овладел ею. Когда подъехал к остальным и соскочил с седла, нервно посмеивался.
— Мы его за своего считали, курили при нем… Лейтенант Арсентьев сконфуженно разглядывал порванные в шагу штаны.
— Откуда она тут могла взяться, колючая проволока? Просто даже непонятно совсем. Он ещё и потому так детально разглядывал штаны, что ему стыдно было поднять глаза на Беличенко. Как всегда в таких случаях, ни у кого не оказалось под рукой противотанковой гранаты. Хотели бежать на батарею, но танк, выпустив ещё два снаряда, попятился и ушёл.
— Вот тебе и рекогносцировочка, — смеялся Беличенко. — И долго вы рядом с ним стояли? Теперь смеялись все, громко и облегчённо. Бойцы долго ещё рассказывали друг другу, как кто прыгал через забор с колючей проволокой и как адъютант командира полка порвал штаны. Оттого что это были штаны адъютанта, рассказ получался особенно смешной. В полночь в садах за овражком рыли орудийные окопы. В городе взлетали немецкие ракеты и по временам вспыхивала автоматная стрельба. Где-то недалеко рокотали танки, чьи — никто хорошенько не знал, но на всякий случай курили потаясь. Потом прилетели наши ночные бомбардировщики. Невидимые, они покружились над садами в ночном небе и, тоже ничего не разглядев, сбросили бомбы вблизи огневых позиций. С тем и улетели. А в это время в одном из домов собрались офицеры подразделений, оборонявших южную окраину. Стекла на террасе были выбиты, и пол и плетёную мебель, оставшуюся здесь с лета, засыпал снег. Из пяти комнат уцелела одна, её белая внутренняя дверь открывалась теперь прямо на улицу и сильно тянуло по ногам холодом из-под обрушенного порога. В шинелях, и шапках, с сумками на боку, все согнулись над столом, где водил по карте коричневым от табака
