доллару за блок. (Ящик «Риннеса» стоил три доллара.) За сигареткой нас одолело желание общаться. Мы изо всех сил старались перекричать стоящий вокруг гам. Правда, беседа в основном сводилась к вопросу «сколько у тебя братьев и сестер?». Помню песни и анекдоты, которые все как один заканчивались попыткой изобразить сифилис, гонорею, или какой-нибудь экзотический, устойчивый к пенициллину шанкр величиной с мяч для гольфа. Помню, что выучил норвежский тост, который в переводе означает «А не пойти ли нам на чердак и тра…?». Последним в памяти осталось то, что после полуночи мы перешли на более крепкие напитки.
В рождественское утро я пришел в сознание. Лу, наш кок-китаец, барабанил в дверь моей каюты и кричал: «Я-ца!» Он всегда будил нас этим криком, означавшим «яйца», то есть завтрак.
К восемнадцати годам я уже пару раз испытал, что такое похмелье, но никакой юношеский опыт с водкой или виски не подготовил меня ни к чему подобному. Много лет спустя я увидел прекрасный фильм «Уитнейл и я», с Ричардом Грантом в главной роли – он мой любимый актер; там, где он произносит фразу, которая точнейшим образом описывает мое тогдашнее состояние: «Я чувствую себя так, словно мне в голову насрали свиньи».
Я пополз в туалет. Мексиканец был еще там. Я встал коленями ему на грудь и несколько раз исторг содержимое из желудка. Тут же выпил аспирин, но мой организм его не принял. Мне оставалось ползти обратно к койке и молить о скорой смерти. Но тут меня тряхнули за плечо. Я поднял глаза: передо мной возникло суровое лицо боцмана, семидесятилетнего морского волка, напоминавшего гризли телосложением и уровнем интеллекта и питавшего слабость к юным девушкам… так или иначе, он пришел сюда, чтобы сказать мне, чтобы я «рвал наверх». На корабельном языке это означало «иди работай».
Мы были в полутора днях пути от Манилы, и капитан заявил, что к нашему приходу туда корабль должен сверкать. Большая часть команды очень обрадовалась перспективе работать на Рождество, потому что это оплачивалось в тройном размере. Мне платили двадцать долларов в неделю, да еще шестьдесят центов в час за сверхурочные. Но как ни заманчива была возможность подработать целый доллар и восемьдесят центов, даже этого было недостаточно, чтобы я смог вырвать себя из смертного савана тошноты и головной боли. Лишь весьма реальная перспектива выглядеть слабаком перед людьми, которые только накануне вечером признали меня своим, заставила меня медленно, очень медленно выползти на палубу.
Жара в тот день стояла градусов сто пять[111]. Волны покачивали корабль из стороны в сторону. Я определил местонахождение боцмана и хриплым звуком заявил о своем существовании. Он дал мне задание: покрасить из пульверизатора внешнюю часть мостика.
Работа с пульверизатором довольно грязная: краска смешивается со сжатым воздухом и распыляется из большого сопла, похожего на орудие убийства. Все в радиусе трех футов от распылителя словно окутывается туманом, поэтому нужно надевать костюм, который закрывает не только голову. На мир смотришь сквозь встроенные защитные очки, а руки намазываешь вазелином, чтобы к ним не пристала краска. Иначе говоря, ты полностью запакован.
Я влез в костюм и, преодолевая тошноту, принялся красить. Видел я не очень хорошо, потому что испарения от моего тела затуманивали внутреннюю сторону очков. Ботинки я снял, и скоро мои ноги захлюпали внутри костюма – столько пота с меня натекло. Понятия не имею, какая температура была внутри костюма. Я ходил в сауну, разогретую до ста пятидесяти градусов. Возможно, на сей раз температура была пониже, но все равно очень скоро мной овладело состояние, которое моряки называют «теплоболезнью». Первым ее признаком стала потеря ориентации. Теперь я, к ужасу второго помощника, красил окна мостика. Закрасить окна корабельного мостика – это все равно что закрасить ветровое стекло машины: становится трудно определить, куда движешься.
В какой-то момент мое положение в пространстве перестало быть вертикальным. Я лежал на палубе, и команда пыталась стащить с меня костюм. Кто-то вылил мне на голову ведро воды. Прямо как в кино. По обе стороны от меня стояло по матросу. Они пытались заставить меня встать и пойти, но мои ноги были как резиновые и постоянно подворачивались. Меня кое-как дотащили до каюты и поручили Лу сделать так, чтобы я проглотил хоть немного жидкости. Это была трудная задача, так как мое похмелье дало желудку строгое предписание отражать любую попытку проникновения. Потом я хмуро вспоминал, как из моих ноздрей лилась кока-кола.
Фиттер пришел с бутылкой «Риннеса». Ее вид поверг меня в дрожь, словно это была не бутылка, а гремучая змея. Я умирающим голосом попросил его уйти, но норвежский корабельный плотник упрямством вполне может поспорить с малахольным юнцом из Коннектикута, поэтому ему удалось влить в меня живительную, ледяную золотистую жидкость, и первый раз за Рождество 1970-го я почувствовал, что, возможно, мне не придется закончить этот день зашитым в мешок и лежащим на дне океана. Однако пить «Риннес» я до сих пор не могу.
Вся жизнь – отель
Я знал это. Я это знал. Родился в гостиничном номере и, черт подери, в нем и умер.
Предсмертные слова драматурга Юджина О 'Нила в отеле 'Шелтон ', Бостон, 1953 год
Его прикончило воспаление легких, а не гамбургер из гостиничного ресторана, а может, огорчение оттого, что Ночной Фильм Для Взрослых, который ему хотелось посмотреть, был «В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ НЕДОСТУПЕН». Но, возможно, последняя записанная на бумаге жалоба О'Нила вызовет у тех, кто часто ездит в командировки, знакомую дрожь. Дж. Альфред Пруфрок, «Обычный человек» Т.С. Элиота[112], мерил свою жизнь кофейными ложечками. Мы измеряем свою отметками в гостевых книгах. Почти треть тех, кто регулярно путешествует, месяц в году проводит в отелях. Мой дядя умер в гостинице. Мой отец однажды кинулся в больницу прямо из номера, обнаружив у себя явные признаки сердечного приступа, который – спасибо Тебе, Господи – оказался «острым приступом гастрита». Этим термином больницы обозначают изжогу ценой в пять тысяч долларов. Я провожу в гостиничных номерах около двух месяцев в год. Надеюсь только, что если старуха с косой явится за мной туда, то на обратном пути она не опустошит мини-бар, обрекая моих наследников на банкротство.
Я совершил в отеле судьбоносный ритуал – мое первое свидание. Мне тогда едва исполнилось семнадцать. Я впервые подошел к стойке администратора без родителей и изо всех сил старался выглядеть взрослым. Пока моя возлюбленная, беглянка из монастыря Святого Сердца Иисусова, робко топталась за кадкой с пальмой, мне удалось снять комнату на ночь.
– Ваш багаж, сэр? – поинтересовался портье.
Я кинул на него взгляд оленя-застигнутого-светом-фар и жалобно промямлил, что его потеряли в аэропорту.
– Понятно, – произнес он.
Наша ночь сладкой жизни была прервана стуком в дверь, и полицейский из отдела нравов – в подбитых гвоздями ботинках, с дубинкой на поясе – прокричал:
– Мы знаем, что ты там, Бакли! Мы уже сообщили твоим родителям, и директору школы, и во все колледжи, куда ты рассылал заявки.
Много лет спустя, остановившись в великолепном, многозвездочном курортном отеле на Карибах, созданном, чтобы угождать причудам богачей, я разговорился с официантом-разносчиком открытого бара. После пары порций рома с тоником он разоткровенничался и выразил готовность поделиться со мной клубничными историями. Он сказал, что очень многие приезжают сюда с любовницами. Иногда им так здесь нравится, что они возвращаются уже с женами. Чтобы избежать неловкости, отель помечает компьютерную регистрацию таких клиентов буквами НУ, что означает «Не узнавать».
– В прошлом месяце, – хихикнул официант, – один из служащих наделал дел. Он дежурил за стойкой регистрации и сказал гостю, который стоял перед ним со своей женой: «Рады снова вас видеть, мистер Джонс!»
Это теплое и сердечное карибское приветствие превратило запланированную мистером Джонсом неделю в раю в двадцать четыре часа ада. Миссис Джонс потребовала отдельный номер, тот, что стоил несколько тысяч в сутки. И это было только начало финансовых несчастий мистера Джонса. На следующий день она арендовала самый дорогой самолет, чтобы тот доставил ее домой, и улетела обратно в Нью-Йорк, где ее ждал самый дорогой адвокат, специализирующийся на разводах, а это привело к тому, что в итоге состояние мистера Джонса уменьшилось ровно наполовину. Мне захотелось спросить, не прощебетал ли сладким голосом кассир, обращаясь к миссис Джонс, когда та выписывалась: «Надеемся, что вам у нас понравилось!»
