они выкрикивают? — тоже крикнула Кэйт.
— Да здравствует Томас Пэйн! Да здравствуют французы! — прокричал Луи-Филипп.
Толпа двинулась вперед, и их потащило за каретой, которая громыхала, проваливаясь в выбоинах дороги. Кэйт совершенно промокла и ничего не видела, кроме моря голов. Тут карета остановилась, и толпа тоже остановилась. Было слышно, как капли дождя стучат по крыше кареты.
Даже поднявшись на цыпочки, Кэйт мало что увидела, но она слышала сильный голос, эхом отдающийся на площади, и не понимала ни слова.
— Это мэр города Кале, — объяснил Луи-Филипп. — Он говорит приветственную речь…
Кэйт прикоснулась к руке Луи-Филиппа:
— Думаю, мне нужно идти — меня будет искать Ханна…
Внезапно толпа заревела, и слова Кэйт потонули в этом шуме. Вокруг бурно хлопали и кричали: «Да здравствует Томас Пэйн!»
— Его выбрали представителем Кале в Конвенте! — сказал Луи-Филипп. — Англичанина! А парень даже не умеет говорить по-французски!
Дождь струйками стекал по шее Кэйт. Она вдруг сообразила, что стоит рядом с аристократом — пусть и с кокардой на шляпе — в толпе людей, которые поддерживают революцию. Ей становилось все хуже и хуже. Похоже, Луи-Филипп получает удовольствие от рискованных ситуаций…
— Мне на самом деле нужно возвращаться, пожалуйста, — сказала Кэйт.
Вняв ее просьбе, Луи-Филипп через несколько секунд вывел Кэйт из толпы, и они двинулись к гостинице, оставив позади городскую площадь.
— А если бы кто-то узнал вас? — спросила Кэйт.
— Но я же замаскировался! — Луи-Филипп указал на свою одежду. — Кто узнает меня в таком наряде? Кроме того, у меня в Кале нет знакомых.
— И вам не страшно находиться в толпе?
— Я — Луи-Филипп де Монферон и не желаю их бояться. Если я буду их бояться, значит, они победили.
Кэйт внимательно посмотрела на Луи-Филиппа и внезапно почувствовала, что за его бравадой скрывается страх. Может, он стоял посреди толпы, просто чтобы доказать, что ничего не боится? Она не думала о том, как ей было страшно, но ведь она не принадлежала к знати, которая вот-вот все потеряет, и ей в отличие от Луи-Филиппа не нужно было ничего доказывать.
Когда они завернули за угол, Луи-Филипп, не говоря ни слова, шмыгнул в подъезд дома, присел на корточки и быстро прошептал:
— Спрячьте меня!
Кэйт стала перед дверью, изображая, будто в глаз попала соринка, и при этом смотрела, из-за чего — или кого — так напугался ее спутник.
Они находились на узкой, мощенной булыжником, спускающейся вниз улице с высокими домами. Улица была пустынна, если не считать грязного кота у лужи и старухи, сидящей на ступеньках у входа в дом. Вонючая канава. К ним быстрым шагом приближался мужчина. В нем чувствовалась какая-то агрессия, он кого-то искал. Пшеничные пышные усы, длинные в красную и белую полоску штаны за колено, мягкая красная шапка и безрукавка. Какая-то форма одежды, подумала Кэйт, хотя мужчина определенно не был солдатом. Мужчина приближался, заглядывая в каждый переулок, в каждую подворотню. Она почувствовала, что Луи-Филипп натянул на себя подол ее платья, чтобы его совсем не было видно. Когда мужчина подошел к Кэйт, она стояла неподвижно и упорно терла глаз. От испуга она едва дышала. Мужчина на секунду остановился и нахмурился, но тут же пошел дальше, посмотрев на нее белесыми глазами так, будто хотел запомнить ее лицо.
— Ушел, — сказала Кэйт, когда мужчина в конце концов скрылся из виду.
— Тысяча благодарностей! — сказал Луи-Филипп, поднимаясь. — Я знаю этого мерзкого парня, но еще важнее, что он знает меня. Его зовут Сорель. Он женат на женщине, которая работает в нашем поместье. Когда начались волнения, он примкнул к санкюлотам — революционерам — в Париже. Они разрушили старую тюрьму, Бастилию, не оставив камня на камне, и я помню, что он привез обломок кирпича и продавал его как сувенир.
Луи-Филипп замолчал, задумавшись.
— Пойдемте, — сказала Кэйт, взяв его за руку. — Здесь небезопасно — давайте вернемся в гостиницу.
Только они двинулись, как впереди заскрипела, открываясь, дверь, и из нее робко выглянула женщина. Увидев их, она тут же нырнула обратно, будто зверек в свою норку. Затем дверь снова приоткрылась, и на улицу уверенно шагнула хрупкая темноволосая фигурка.
— Де Монферон? — услышала Кэйт.
Когда Луи-Филипп кивнул, женщина заплакала слезами облегчения и быстро, не останавливаясь, не переводя дыхания, заговорила, энергично жестикулируя.
— Что она говорит? — спросила Кэйт.
— Что она личная горничная в королевском доме. До революции она часто видела мою мать при дворе в Версале и узнала меня. Она говорит, что всякий, видевший маркизу де Монферон, без сомнений, поймет, что я ее сын…
— А почему она так расстроена?
Большие темные глаза женщины перебегали с Кэйт на Луи-Филиппа, пока он переводил:
— Она прячется с тех пор, как в августе король и королева сдались Ассамблее. Она намеревалась бежать в Англию, но ее как антиреволюционерку разоблачила женщина, ехавшая вместе с ней в карете. Этот человек — Сорель — идет за ней по следу. Поможете мне доставить ее к дуврскому пакетботу? Боюсь, она в истерике. Лучше пойти сейчас, пока толпа еще занята событиями на площади.
Кэйт хотела сказать, что им следует вернуться в гостиницу и объяснить остальным, что они собираются сделать. Но как это возможно? Ведь они могут упустить удачную возможность перевести несчастную женщину на корабль. Ханна, должно быть, так встревожена… Неожиданно Луи-Филипп обернулся к ней:
— Вы не такая, как все девушки. Все мои знакомые молодые леди уже сбежали бы в гостиницу, оплакивая испачканные подолы юбок.
Разумеется, теперь Кэйт уже не могла попросить вернуться в гостиницу и поэтому ответила:
— Я рада, что вы обо мне такого мнения, — и покраснела.
И они, подхватив женщину под руки, помчались по улицам Кале к заливу. Женщина без умолку рассказывала о том, чему была свидетельницей, будто пыталась вскрыть нарыв и освободиться от яда, которым была отравлена. Сначала Луи-Филипп переводил Кэйт ее речи, но потом перестал. Кэйт только порадовалась, потому что образы, которые возникали в рассказе женщины, были сродни ночным кошмарами и так поражали воображение, что мокрые, серые улицы Кале начали казаться нереальными.
Из рассказа Кэйт поняла, что женщина была во дворце Тюильри в тот роковой день августа, когда королевская семья решила сдаться революционному правительству. Боясь идти вместе с ними, испуганная женщина спряталась во дворце, на высоком гардеробе, в одной из детских комнат. Из этого укрытия, через щель в ставнях, ей было видно, как швейцарская гвардия защищала дворец. Она видела буйную толпу из сотен людей, скошенную залпом артиллерийских орудий. Их изувеченные, окровавленные тела валялись перед дворцом. Но худшее было впереди. Патроны кончались, выстрелы слышались все реже и реже. Солдаты начали строить баррикады внутри дворца. Это было бесполезно. Вскоре нападавшие смели баррикады. Во дворец хлынула толпа людей, которые прошли по трупам своих друзей и теперь в ярости напали на их убийц. Горничная зажала уши руками, но все равно ей были слышны предсмертные крики швейцарских гвардейцев, которых немилосердно рубили на куски. Потом все стихло. Победители комната за комнатой обследовали дворец, выискивая новые жертвы. Женщина вздрагивала от каждого скрипа, от звука шагов. Услышав, что поворачивается ручка двери детской комнаты и завизжали петли открывшейся двери, она потеряла сознание. Первое, что она увидела в щель ставен, когда очнулась, была отрубленная голова человека, наколотая на пику. Именно она вызывала восторженные крики тех, кто сражался за права и свободы человека.
Больше всего ей запомнился запах крови, он пропитал ее одежду, кожу, волосы. Сколько бы она ни
