Притча
Тогда пришёл на нейтральную полосу человек.
Он посмотрел направо и посмотрел налево.
И он увидел, что здесь цветы «необычайной красоты».
И ему это очень понравилось. И он остался здесь жить.
А потом пришёл ещё один человек.
И посмотрел налево, посмотрел направо.
И увидел, что земля уходит к самому горизонту.
И ему это очень понравилось. И он остался здесь жить.
А потом стали приходить другие люди,
которые смотрели налево и направо
и которые смотрели в высокое небо над головой,
и они понимали, что им здесь хорошо.
И они оставались здесь жить.
Им было хорошо здесь, и поэтому у них всё сошлось.
Боря Гершкович её подобрал. Прочёл, и тут у них произошёл следующий разговор:
— Ты это серьёзно? — спросил Боря. — Что? — спросил Алексей.
— Это, — ответил Боря. — Ты же идеалист чистой воды.
— Сам ты идеалист… хренов, — сказал Лёшка и обиделся.
Тот, кто
Где ты ходишь?
Назову-ка я его Проворовым. И не из-за того, что проворный он какой-то или какой-то вороватый, а просто нужно же мне его как-то называть — вот пусть и будет он Проворовым. И не ищите за именем этим никаких подтекстов: их нет. Просто я назвал его так.
Проворов когда-то услышал о себе мнение, что он мужчина вполне импозантный. Да, это именно так и было произнесено про него: «Вполне импозантный мужчина». Что бы это означало, понимал он не вполне, но определение это ему ох как понравилось. Он даже и не помнит, кто же это его так назвал, но кто-то же назвал, и, наверняка, это была женщина, и это ему тоже очень нравилось. Да, ему это нравилось, хотя он и считал себя человеком скромным и вслух никогда бы не произнес слов таких про себя, но иногда вспоминал эти слова, примерял их к себе и понимал, что ему они впору, нигде не жмут, одним словом — его размерчик. Как и многие другие люди, прожившие не один десяток лет, а этот десяток у него был уже шестой, — за свою жизнь он примерил к себе разные одежды. Были среди них и более интересные, говорящие много хорошего о его уме и образованности, но в этой он почувствовал себя вполне согласно.
Беда вся в том, что в жизни его была одна страшная для него нелепость: с самого детства он выглядел намного умнее и значительнее того, что на самом деле знал про себя. Он родился в «чужой одежде». Притом он долго не сознавал этого несоответствия, не замечал его или не хотел замечать, потому что это было удобно: раз встречают «по платью», то встречайте! Я пришел.
Но это не вполне так. Он не знал, что Бог не обидел его внешностью, не знал, что девочки, а потом и женщины, оглядываются на него, что с ним хотят иметь дело, связь, любовь. Он этого не знал. Ему этого не надо было? Отнюдь, скажу я вам. Он не знал себя. Вернее, знал, но, скажем так, знал как систему с изъяном. Он подозревал, что человек он абсолютно неинтересный. Или, лучше сказать, интересный только самому себе.
Как-то у Юрия Олеши в романе «Зависть» я наткнулся на такую ремарку, характеризующую героя: «.. по утрам он пел в сортире». Проворов тоже мог вдруг запеть в сортире. Но это не то пение, в котором есть какой-то смысл, в котором различимы слова или мелодия знакомая или не знакомая — его пение напоминало какое-то мычание или гудение, где ритмы все же присутствовали, но узнать в них что-то было невозможно. Но эта, если можно назвать ее так, характеристика относится к Проворову уже повзрослевшему несколько, а вот каким он был в детстве этого Проворов, казалось, ну никак не вспомнит.
Меня всегда поражала способность графа Льва Николаевича якобы помнить все и живо описать так, словно событие врезалось в его память или он наблюдает это событие в момент написания. Говорят, он мог описать свои ощущения в утробе матери. Ощущения — в момент своего рождения… Но, может, это только «красное словцо» гениального графа? Помнится, описывая смерть Ивана Ильича, он говорил, что Ивана Ильича словно кто-то мял и запихивал в какой-то узкий мешок. Что ж, может быть, может быть так, да, но…
Проворов был совсем другим. Куда ему до графа! Да и кто бы сравнивал?.. Только не я… Нет, только не я.
Свою долгую жизнь он помнил так, будто ему про нее рассказали. Он и соотносил ее с действительными событиями как-то странно — словно разглядывал фотографии: вот это — я, мне столько- то лет, вот это — дочь, ей пять лет, это — жена, в год, когда мы поженились… Но вспомнить живые лица, а не застывшие на снимке, он не мог. Может он и не жил вовсе? Да — нет!.. Судя по событиям, была жизнь насыщенной, но неужели была — вот в чем вопрос.
Да, совсем повела меня голова в сторону, а говорили мы о «мычалках и гуделках», которые сопровождали Проворова по жизни его. Повторяю, он считал себя человеком интересным, но только для себя, и ему странно было узнавать, что у него предполагают те или иные таланты, о которых он и подумать-то не мог, потому что занят был всегда одним — он думал. О чем — он не знал и не знает, но то, что вся жизнь его была занята одним — думаньем, знает он наверняка. Это был непрерывный процесс, и эта истинная жизнь была его, а остальное только мешало этой его жизни, отвлекало и даже раздражало. А мычание и гудение, думаю я сейчас, создавали ритм движению его мыслей, которые уносились неизвестно куда и неизвестно к чему вели; но может ли у мысли быть цель или конец, спрошу я вас и сам отвечу — нет у мысли цели и конца, она бесконечна, но тут прерву свое отступление от темы, так как сомневаюсь в своей компетентности в этом вопросе. Нас же интересует вовсе не философия. Проворов вошел в мою жизнь, и я вынужден им заниматься.
Помимо мычания делал он и другие вещи, и это мешало ему жить.
У него всегда было в душе это противоречие: противоречие между тем, что от него требовалось что- то сделать, что его вовсе не интересовало в этот конкретный момент его жизни, и что мог он сделать потом или даже совсем не делать, потому что это не интересовало его вообще. И сейчас, и прежде, и потом — никогда! — не интересовало. И иногда это противоречие приводило к тому, что он отказывался от себя, от этих своих «мычалок», и делал, как делают все, и — и ничего хорошего из этого не получалось, но что-то же все же получалось, и всегда это было неполноценно и плохо, хотя он ох как старался, но мысль вдруг уводила его… Да: в войнушку он в детстве играть не любил, но играл, чтобы девчонкой не дразнили, а в дозоре ложился спиной в высокую траву и глядел в звенящую тысячами писков выгорающую синеву, по которой плелись разнобрюхие и пенящиеся облака, изображавшие из себя кудрявых овечек или зависший пух. Или это было звенящее безмолвие… Большое. Безмолвие, которое можно увидеть, — не знаю. Иногда мне казалось, что видит он сквозь выгорающую эту звенящую тишину чёрную глубину космоса, расцвеченную брошенными там и сям изумрудами и алмазами, с клубящейся пылью Млечного нашего,
