самым реакционным империалистическим силам, воспевает и восхваляет Власова, власовцев и других предателей Советской Родины в своём циничном антисоветском произведении «Архипелаг ГУЛАГ». Таково мнение прославленного Маршала Советского Союза, одного из главных «архитекторов Великой Победы»…
История «Архипелага» такова. Бывший редактор власовской газеты Л. А. Самутин, по просьбе Солженицына, прятал у себя рукопись книги «Архипелаг ГУЛАГ». Однажды к нему на квартиру явились сотрудники КГБ и изъяли этот манускрипт. За три недели до этого в органы госбезопасности была вызвана их общая знакомая Е. Воронянская, которая вскоре после этого повесилась. Самутин, сделав анализ всех обстоятельств её гибели и своего ареста приходит к однозначному выводу, чтодонёс на них стукач Особлага «Ветров», он же Солженицын! Об этом Самутин повествует в книге «Не сотвори себе кумира», которая была опубликована в четырёх номерах «Военно-исторического журнала» за 1990 год, №№ 9 — 12.
Разобравшись в том, что Солженицын нагло клевещет и извращает действительность, он в конце жизни успел-таки разоблачить его.
«Сдохни сегодня ты, чтобы я мог сдохнуть завтра»
В книге «Убийство Сталина и Берия» Юрий Мухин пишет: «Если принимать за чистую монету все книги и мемуары о НКВД, а потом о МГБ, то у некритичного читателя сложится впечатление, что тогда всех, кто попадал в эти органы, с самого порога начинали бить и мучить с одной-единственной целью — чтобы бедные жертвы оговорили себя. (Под пытками, разумеется). Причём пытали невиновных следователи НКВД по личному приказу Сталина и Берия. Такая вот история страшного тоталитарного режима.
Правда, если присмотреться, то окажется, что сведения о пытках поступают из двух очень заинтересованных источников. Во-первых, от осуждённых, которые не только оговорили себя (что морально ещё можно как-то простить), но и других людей, которых из-за этого оговора тоже осудили. То есть, этим преступникам, из-за показаний которых погибли, возможно, и невиновные люди, ничего не остаётся делать, как утверждать, что показания они дали, не выдержав пыток…
Во-вторых, сведения о пытках поступают от продажных писак и историков, которые на воплях об этих пытках сделали (да и сегодня делают) себе карьеру и деньги»…
Однако всех таких писак превзошёл в описании пыток в «Архипелаге ГУЛАГе» наш герой — Солженицын.
Опровергая его клевету, Самутин, который знал о методах следствия не по-наслышке, сам прошёл через всё это, пишет: «Мы все ждали «пыточного следствия», не сомневались, что нас будут избивать не только следователи, но и специально обученные и натренированные дюжие молодцы с засученными рукавами. Но опять «не угадали»: не было ни пыток, ни дюжих молодцов с волосатыми руками. Из пятерых моих товарищей по беде ни один не возвращался из кабинета следователя избитым и растерзанным, никого ни разу не втащили в камеру надзиратели в бессознательном состоянии, как ожидали мы, начитавшись за эти годы на страницах немецких пропагандистских материалов рассказов о следствиях в советских тюрьмах
Спустя четверть века, листая рукопись «Архипелага», я снова увижу описание «пыточного следствия», да ещё в тех же самых словах и красках, которые помнятся мне ещё с того, немецко-военного времени. Это картины, сошедшие почти в неизменном виде с гитлеровских газетных статей и страниц пропагандистских брошюр. Теперь они заняли десятки страниц «Архипелага», книги, которая претендует на исключительность, объективность и безупречность информации.
Из-за водянистости, отсутствия строгой организации материала и умения автора затуманивать сознание читателя, играя на его чувствах, при первом чтении проскакивает как-то незамеченным одно очевидное несоответствие. Красочно и драматично рисуя картины «пыточного следствия» над другими, дошедшие до Солженицына в пересказах, он затем на доброй сотне страниц будет рассказывать не столько о самом себе в роли подследственного, сколько о том, в какой обстановке протекала жизнь в следственной тюрьме: как заключённые читали книги, играли в шахматы, вели исторические, философские и литературные диспуты. И как-то не сразу придёт мне в голову несоответствие картин фантастических пыток с воспоминаниями самого автора о его благополучном пребывании в камере.
Итак, пыток перенести не привелось ни автору «Архипелага ГУЛАГ» Солженицыну, ни его соседям по тюрьме в Москве, ни мне с товарищами в подвале контрразведки 5-й ударной армии на территории Германии. И в то же время у меня нет оснований утверждать, что моё следствие шло гладко и без неприятностей. Уже первый допрос следователь начал с мата и угроз. Я отказался говорить в таком «ключе» и, несмотря на услившийся крик, устоял. Меня отправили вниз, я был уверен — на избиение, но привели «домой», то есть в ту же камеру. Два дня не вызывали, потом вызвали снова, всё началось на тех же нотах, и результат был тот же. Следователь позвонил по телефону, пришёл майор, как потом оказалось, начальник отдела. Посмотрев на меня сухими, недобрыми глазами и выслушав претензии и жалобы следователя, он спросил: «Почему не даёте старшему лейтенанту возможности работать? Почему отказываетесь давать показания? Ведь всё равно мы знаем, кто вы такой, и всё, что нам ещё нужно, узнаем. Не от вас, так другими путями».
Я объяснил, что не отказываюсь от показаний и готов давать их, но протестую против оскорблений и угроз. Честно говоря, я ожидал, что майор бросит мне: «А чего ещё ты, сволочь, заслуживаешь? Ждёшь, что с тобой тут нянчиться будут?». Но он ещё раз сухо взглянул на меня и сделал какой-то знак следователю. Тот ткнул рукой под стол — нажал кнопку вызова конвоира. Тут же открылась дверь, и меня увели.
Опять не вызывали несколько дней, а когда вызвали, привели в другой кабинет и меня встретил другой человек с капитанскими погонами. Предложил сесть на «позорную табуретку» — так мы называли привинченную табуретку у входа, на которую усаживают подследственного во время допроса, потом сказал: «Я капитан Галицкий, ваш следователь, надеюсь, что мы с вами сработаемся. Это не только в моих, но и в ваших интересах».
И далее повёл своё следствие в формах, вполне приемлемых. Я стал давать показания, тем более, что с первого же дня нашего общения капитан усадил меня за отдельный столик, дал чистые листы бумаги и предложил писать так называемые «собственноручные показания», Лишь потом, когда показания он стал переводить на язык следственных протоколов, я понял, что этот человек «мягко стелет, да жёстко спать». Галицкий умело поворачивал мои признания в сторону, нужную ему и отягчавшую моё положение. Но делал это в форме, которая, тем не менее, не вызывала у меня чувства ущемлённой справедливости, так как всё- таки ведь я был действительно преступник, что уж там говорить. Но беседовал капитан со мной на человеческом языке, стараясь добираться только до фактической сути событий, не пытался давать фактам и действиям собственной эмоционально окрашенной оценки. Иногда, очевидно, желая дать мне, да и себе тоже, возможность отдохнуть, Галицкий заводил и разговоры общего характера. Во время одного я спросил, почему не слышу от него никаких ругательных и оскорбительных оценок моего поведения во время войны, моей измены и службы у немцев. Он ответил: «Это не входит в круг моих обязанностей, моё дело — добыть от вас сведения фактического характера, максимально точные и подтверждённые. А как я сам отношусь ко всему вашему поведению — это моё личное дело, к следствию не касающееся. Конечно, вы понимаете, одобрять ваше поведение и восхищаться им у меня оснований нет, но, повторяю, это к следствию не относится…
Время пребывания в следственных подвалах растянулось на четыре месяца из-за продления следствия. Я боролся изо всех своих силёнок, сопротивлялся усилиям следователей «намотать» мне как можно больше. Так как я скупо рассказывал о себе, а других материалов у следствия было мало, то следователи и старались, по обычаям того времени, приписать мне такие действия и навалить на меня такие грехи, которые я не совершал. ВУ спорах и возне вокруг не подписываемых протоколов мне удалось скрыть целый год службы у немцев, вся моя «эпопея» у Гиля в его дружине осталась неизвестной. Не могу сказать, какое имело бы последствие в то время разоблачение ещё и этого этапа моей «деятельности», изменило бы оно ход дела или всё осталось бы в том же виде. Тут можно предполагать в равной степени и то, и другое. Тем не менее, весь свой лагерный срок до Указа об амнистии 1955 года я прожил в постоянном
