обещанных ста! Мы же, получая жалованье, совершенно не подозревали, что получаем около ста франков в месяц только благодаря военному положению, объявленному в Сирии, и считали, что так и должно быть. На самом же деле из всех десяти тысяч русских, поступивших в Легион, только пятьсот человек, случайно попавших в Легион в Сирию, получали то, что было обещано французскими властями. Думаю, что слово «мошенничество» будет самым подходящим для определения этого поступка. Только по прошествии трех лет легионер получает первую прибавку в размере пятнадцати или двадцати франков в месяц, точную цифру не помню, но для того, чтобы получать сто франков в месяц, надо прослужить, вероятно, не менее сорока лет. Имел ли именно это в виду генерал Бруссо, печатая свои анонсы, или что-нибудь другое, мне не известно. К концу первого года службы в Сирии, нам тоже было уменьшено содержание наполовину. После получения премии в казармах началось нечто невероятное и невиданное для французов. Легионеры каждый вечер уходили в город, где посещали лучшие рестораны, в которые разрешено было ходить солдатам. К казенному вину, не говоря уже об обеде, никто не притрагивался. К девяти часам вечера к воротам казарм подкатывали, один за другим, автомобили, из которых вылезали легионеры с самым независимым видом. Участились столкновения между русскими и всяким начальством, благодаря чему помещение карцера бывало всегда переполненным. В бараках зашипели примусы, и жившие с нами в бараках французы быстро познакомились с русской кухней и, главным образом, с нашим национальным спиртным напитком, к которому некоторые очень привыкли и поглощали в таком же количестве, что и наши. Пьянство не каралось особенно строго, если только оно не сопровождалось каким-нибудь из ряда вон выходящим скандалом. К сожалению, в таковых недостатка не было, и поэтому отношение к нам начальства сильно испортилось. Акции арабов поднялись, и их бригадиры жужжали, как осенние мухи, не давая никому покоя. Первые двести пятьдесят франков пролетели в течение двух-трех дней, но так как вторые были получены почти что следом, да еще между этим было выдано очередное жалованье, кутеж, в общей сложности, продолжался около двух недель. Приблизительно в это же время один из маршаллей чуть-чуть не поплатился очень серьезно за свою невоздержанность. В нашей партии, прибывшей из Константинополя, находились двадцать семь чеченцев, державшихся несколько обособленно от всех остальных. Они свято соблюдали свои обычаи, не пили вина, не ели свинины и так далее. Многие из них почти совсем не говорили по-русски, так что французам приходилось объясняться с ними посредством двух переводчиков; кто-нибудь из нас переводил с французского на русский, а чеченец-переводчик уже с русского переводил на чеченский. Французы решили, что чеченцы в русской армии находились на том же положении, что арабы во французской, и попробовали применить к ним меры воздействия, бывшие в ходу в отношении арабов. Один маршалль за какой-то пустяк ударил чеченца стеком. Этот кинулся на него с кулаками, вне себя от бешенства, и его с трудом удалили остальные. Поздним вечером, после вечерней поверки, в кактусах, окаймлявших дорогу, ведущую из города в казармы, двое русских заметили какие-то фигуры, прятавшиеся в тени. Приглядевшись, они разобрали, что это были наши чеченцы. Оказалось, что они ждали возвращавшегося из города оскорбившего их товарища маршалля, чтобы отомстить за обиду. Все двадцать семь человек были налицо, вооруженные кто палкой, кто камнем. С трудом удалось убедить их отложить месть до более удачного времени, причем разошлись они только после обещания старшего русского переводчика уладить все это дело миром. На следующее утро старший переводчик переговорил с маршаллем и убедил его в том, что чеченцы — совершенно не то же самое, что арабы, и бить их очень рискованно. Маршалль оказался славным малым и извинился перед всеми чеченцами. С тех пор такие случаи больше не повторялись. Вообще, надо отдать справедливость чеченцам, вели они себя образцово, за исключением одного — Магомета, который пьянствовал и скандалил. Они его чуждались и презирали, не считая его своим. Был между ними один мулла. Это был на редкость симпатичный и тихий человек. В положенное время он становился на молитву, невзирая на окружающую его обстановку. Все остальные почитали его за старшего, и приказания муллы исполнялись беспрекословно. Свои мусульманские праздники они справляли очень торжественно. Французское начальство всегда их освобождало в эти дни от работ, и они устраивали в своем бараке обед из традиционной баранины. На обед приглашалось начальство и некоторые русские, которых они уважали как старых кадровых офицеров. Приглашенных они угощали шампанским. Изумительно трогательно было их отношение к России. Однажды поздно вечером, проходя мимо чеченского барака, я увидел одного из них, сидевшего на пороге. Он что-то тоскливо мурлыкал себе под нос. Я спросил его, отчего он такой грустный, на что он мне ответил: «Скучаю, в Россию хочу!» Это дало мне повод поговорить с некоторыми французами о колонизаторских способностях французов и русских. Они принуждены были согласиться со мной, что для арабов Алжир и Франция совершенно не слились в одно целое, тогда как наши же горцы, говоря о родине, совершенно не разделяют Кавказа от России. И никогда Франция не будет родиной для арабов, ибо французы в своих колониях возбуждают к себе только ненависть туземцев. Наши горцы, несмотря на единство веры с арабами, держались вдалеке от них, и всякие попытки сближения оканчивались ничем. С русскими же, за редкими исключениями, отношения были прекрасные. Но особенно тесную связь они поддерживали с чеченцами, поселившимися около Дамаска еще со времен покорения Кавказа. Как я узнал впоследствии, все наши горцы с их помощью дезертировали и исчезли бесследно. Припоминаю я еще один скандал, в котором участвовали все русские, и при этом так единодушно и решительно, что начальство принуждено было пойти на уступки. Дело произошло из-за общего любимца, Бобки. После водворения его в наших казармах наше начальство начало тоже заводить себе щенят, так что собачье население очень сильно возросло. Участь этих щенят была очень печальная. Продержав щенка некоторое время, хозяин его собирал друзей, и после основательной выпивки все участники упражнялись в стрельбе из револьвера, причем целью служило несчастное животное. Такое дикое и кровожадное развлечение удивляло нас, но в еще большей степени возбуждало презрение к этим людям. Не знаю случая, чтобы русские солдаты забавлялись какими-нибудь мучениями и смертью выхоленного ими животного, и вряд ли кто-нибудь может привести подобный пример. Однажды недалеко от нашего барака один за другим послышались два выстрела, и через мгновение в барак влетел с ужаснейшим видом окровавленный Бобка. Находившиеся в бараке, не сговариваясь, сразу же выбежали и бросились в ту сторону, откуда доносились звуки выстрелов. Там оказался наш маршалль-шеф, беспечно перезаряжавший револьвер. Увидев разъяренную толпу, мчавшуюся на него, он бежал, проявив несвойственную его комплекции и положению прыть, и заперся от преследователей у себя в комнате. Простояв около дверей, толпа, испустив из себя весь запас известных ей французских ругательств, пересыпанных самой отборной русской руганью, разошлась, но дела этого так не оставила. Бобка оказался довольно легкораненым, в бок, и очень быстро поправлялся. На следующий день выбранная легионерами делегация отправилась к командиру и в довольно категорической форме заявила ему, что свою собаку мы убивать не позволим, а если ее нельзя держать, то пусть нам скажут. Капитан обратился за разъяснениями к самому полковнику, а мы, со своей стороны, попросили одну из дам-патронесс подействовать на него так, чтобы решение было благоприятным для нас. Через несколько дней пришло распоряжение, в силу которого пребывание Бобки становилось вполне законным, и, таким образом, жизни его перестала грозить какая бы то ни была опасность. После своего выздоровления умный пес совершенно не переносил всех унтер- офицеров[443] и при виде какого-нибудь маршалля забивался под кровать и злобно рычал оттуда. Расстрел щенят продолжился, но к Бобке все начальство, после приказания полковника, относилось почтительно. Дезертиры «В Легионе жажда строительства — живое семя жизни. Она проистекает из инстинкта этих утративших свои корни людей, которые не могут иначе удовлетворить свою неосознанную потребность, как только кладя камень на камень».[444] Было у нас несколько случаев дезертирства, после которых ко всем русским применялись исключительно репрессивные меры. Мечтой каждого было как-нибудь вырваться из неволи до истечения контракта. К этому вели только два пути: госпиталь и бегство. Вначале мы думали, что каждый эвакуированный из Сирии, в Алжир, обязательно освобождается там от службы, но вскоре пришлось в этом разубедиться. Не говоря уже о том, что для того, чтобы попасть в число эвакуированных, нужно было быть действительно серьезно больным, в Алжире далеко не все отпускались со службы. Шансов на эвакуацию у большинства не было, и наиболее решительные и предприимчивые люди избирали второй путь. Первый случай дезертирства произошел еще в горной роте. Исчезло сразу четверо русских, захвативших с собой карабины с патронами. Инициатором этого бегства был офицер военного времени Ладзин, человек очень решительный, с наклонностью к авантюризму, и не останавливавшийся ни перед чем для достижения намеченной цели. Я его хорошо знал, так как жил с ним в одном бараке в константинопольском лагере. Еще тогда он не скрывал своего намерения бежать и очень радовался, что попал в Сирию, так как рассчитывал по сухопутному пути добраться до Персии, в которой побывал во время
Вы читаете Иностранный легион
