скоро наши предположения оправдались, так как приблизительно через месяц после их отъезда было получено известие, что Мухин бежал. Второй его компаньон в последнюю минуту не решился на бегство. Дальнейших сведений о судьбе беглеца получено не было. Год спустя один из его близких друзей получил письмо, писанное Мухиным в Москве, в котором он описывал свое бегство. Бежал он вместе с одним легионером-немцем. В пустыне, которую им нужно было пройти, они попали в руки бедуинов. Использовав их как рабочую силу, бедуины решили в конце концов покончить с пленными. Каким-то образом им удалось бежать, причем они умудрились захватить с собой бедуинские винтовки. Дальнейший их путь до турецкой границы прошел совершенно спокойно. Турки приняли их хорошо, и, отдохнув, они направили свой путь через Кавказ в Центр России. В Батуме их арестовали и посадили в «Чрезвычайку», и дальше они совершили путь до Москвы, переправляясь из одной ЧК в другую. В Москве немец от истощения умер, а Мухин, просидев в тюрьме еще некоторое время, был выпущен на свободу. При мне других случаев побега русских из Сирии не было. В апреле 1922 года у меня совершенно неожиданно начались сильные боли в области поясницы. Боли были настолько сильны, что несколько раз я терял сознание. Пришлось еще один раз совершить путешествие в автомобиле до госпиталя. Госпитальные порядки я знал хорошо и поэтому приготовился ничего не есть. Дежурного врача, конечно, не было, и поэтому до следующего утра я был предоставлен сам себе. На этот раз я попал в хирургический госпиталь, блиставший еще большей чистотой, чем тот, в котором я лежал в 1921 году. Кое-как проспав, я дождался наконец утреннего визита. Доктор сразу же произвел на меня очень неприятное впечатление своей необычайной грубостью. Осмотрев меня, он отправил на рентген. Идти сам я не мог, и меня отнесли туда на носилках. Рентгеновским кабинетом заведовал доктор в чине полковника. Помощницей у него была сестра милосердия, побывавшая в России; она знала несколько русских слов и очень хорошо отнеслась ко мне. В ожидании прихода доктора мы долго говорили с ней, вспоминая Россию, русские обычаи и так далее. Разговаривая с ней, я совершенно забыл о том, где и в каком нахожусь положении. Пришедшему доктору она, очевидно, что-то сказала обо мне, так как он принял меня на редкость хорошо и очень внимательно осматривал. Это был один из немногих случаев, когда я встретился с человеческим отношением, будучи «французским солдатом». Произведя снимки, он отпустил меня, и я с сожалением, расставаясь с ним и милой сестрой милосердия, снова очутился в неприветливой палате. Больные и их разговоры мало занимали меня, и я был рад, что наша палата была почти пустой. Пролежав два дня на хорошей, мягкой постели, я почувствовал некоторое умиротворение своих страданий и наслаждался полным покоем. Мое блаженство было нарушено нашим палатным врачом, который во время утреннего обхода, подойдя ко мне, прежде всего обозвал меня лентяем и негодяем. Я только удивленно смотрел на него, не ожидая услышать из уст врача эпитеты, расточаемые нам на конюшнях маршаллями. Доктор резко сорвал с меня одеяло и, не обращая внимания на гримасы, которые невольно появлялись на моем лице от боли, стал очень грубо осматривать меня. По его приказанию два санитара поставили меня на ноги. Он посмеялся над моей изломанной фигурой[445] и объявил мне, что выкидывает меня за дверь, так как я — симулянт и лентяй. Перед уходом из палаты он еще раз обругал меня совершенно непечатным словом и, отдав распоряжение об отправке меня в рентгеновский кабинет, наконец оставил меня в покое. Меня отнесли в знакомое мне помещение, где я поспешил обо всем рассказать сестре милосердия. Она очень взволновалась и всеми силами старалась успокоить меня. Доктор-полковник опять очень любезно принял меня, снова очень тщательно осмотрел и расспросил о всех болезнях, которыми я был прежде болен. Второй раз он снимка не производил, сказав, что для него и так все ясно. Отпуская меня, он сказал, что я могу не беспокоиться, так как он примет надлежащие меры. На следующий день во время утреннего обхода палатный врач ничего мне не сказал и только приказал сестре милосердия наблюдать за тем, чтобы я все время лежал, не вставая. Тон у него был мягкий и вид — несколько сконфуженный. Все последующие дни он очень любезно справлялся о моем здоровье и наконец в один прекрасный день объявил мне, что он представляет меня комиссии, как нуждающегося к отправке в Африку. На следующий день была комиссия, которая утвердила его представление. Ехать я должен был с первым госпитальным пароходом, идущим в Марсель через Бизерту, который отправляется через две недели. Радость моя была безгранична, так как эта поездка давала надежду на возвращение к свободной жизни. Вообще это пребывание в госпитале было гораздо приятнее первого, так как одновременно со мной лежало еще трое русских, милых и интеллигентных людей. Двое из них были из Легиона, с простреленными в боях ногами, а третьему, из наших казарм, лошадь ударом копыта повредила коленную чашечку. После утреннего визита мы собирались вместе и проводили так целые дни. Прибывшие из Легиона познакомили нас с жизнью русских в подлинном Легионе. Первое время после расформирования горной роты батальон Легиона находился в колонне. Так как «правильная война» в Сирии в то время не велась, то в глубь страны пускались целые отряды войск, которые проходили назначенные районы. Такие отряды называются колоннами и иногда составляются из трех родов оружия. Жители арабских деревень при приближении колонн исчезали все до последнего человека, так что по большей части французские войска находили совершенно пустые деревни. Такое стремительное бегство объясняется отношением французов к завоеванным народам. Вначале, когда жители еще не были знакомы с обычаями и правилами завоевателей, все оставались на местах. Уходили только молодые арабы, да и то не все, а только те, которые не хотели подчиниться иностранцам. Первые же деревни, занятые французскими войсками, были отданы в полное распоряжение солдат. Начались неистовый грабеж и насилия. В результате все бывало разграблено, женщины — изнасилованы, и несколько трупов — безмолвных свидетелей насаждения западноевропейской культуры — валялись на улицах деревни. Познакомившись с этим приемом, жители перестали ожидать прибытия «несущих истинную культуру проповедников» и, забирая все, что можно было взять, заблаговременно исчезали. Временами арабы соединялись в довольно большие отряды и преграждали путь колонне; происходил бой, почти всегда оканчивавшийся победой французов, так как бедуины были очень плохо вооружены. Все же борьба с ними была трудная, так как бедуины прекрасно применялись к местности, и нередко десять-двадцать бедуинов причиняли большие неприятности колонне в несколько сотен человек. Бедуины — прекрасные стрелки, и большая часть ранений бывает или в голову, или в область живота. Колонна, отправлявшаяся из какого-нибудь пункта, не имеет ни тыла, ни флангов. Вся местность кишела отдельными группами бедуинов, которые благодаря знанию местности были неуловимы. Поэтому всякий отставший почти неминуемо попадал в их руки и после всяких издевательств и пыток приканчивался ими. В маленьких колоннах, не имевших с собой значительного обоза, раненые бросались на произвол судьбы и, конечно, погибали. Один из лежавших вместе со мной в госпитале, будучи в колонне, натер себе ногу. Этот пустяк чуть-чуть не стоил ему жизни. По мере движения нога все больше и больше разболевалась. Он попробовал идти босиком, но это оказалось невозможным благодаря мелким камешкам, еще более изранившим больную ногу. Наконец нога так сильно разболелась, что он уже не мог идти с той быстротой, с которой следовала колонна. Его взводный сержант, видя, что он отстает, вынул из его винтовки затвор, отобрал патроны и, оставив коробку сухарей и флягу воды, предоставил его собственной судьбе. Не надо думать, что этот сержант являлся каким-нибудь особенно жестоким зверем. Если бы пропал легионер с винтовкой, в полной исправности и с патронами, то сержант был бы отдан под суд. Такой изумительно зверский закон отнюдь не применялся исключительно к легионерам или арабам, а в равной мере распространялся и на чистокровных французов. Необходимость этого правила диктуется нежеланием вооружить бедуинов. Возможно, это и очень разумно, но нельзя не удивляться такому изумительному бездушию. Много жертв этого закона раскидано в песках Сирии. К счастью рассказывавшего, батальон в тот же день, достигнув места ночлега, сделал дневку, так что он, добравшись туда к следующему утру, застал отряд еще на месте. Не будь такого счастливого случая, он бы погиб из-за такого, в сущности говоря, пустяка, как натертая нога. Частенько колонны находили на своем пути обезображенные трупы отставших от предыдущих колонн людей. Большей частью у них были вырезаны половые органы и вставлены в рот. Бедуины одинаково ненавидели всех европейцев, не разбираясь в национальностях, и всех одинаково мучили. Ненависть эта легко объяснима манией французов держать себя в завоеванной стране. Однажды рота, в которой служил рассказчик, проходила мимо пасшегося в стороне стада коров и овец. Арабы-пастухи никаких агрессивных действий не проявляли. Командир роты послал обходом в их сторону несколько разведчиков, которые произвели несколько выстрелов якобы в сторону колонны. Это послужило достаточным поводом для обвинения пастухов в нападении на отряд. Согласно действовавшему военному положению пастухи были на месте расстреляны, а стадо, как трофей, поступило в собственность находчивого капитана. Во время походов 1921 года в этом батальоне было убито четверо русских и человек десять — ранено. Из рассказов о самом укладе жизни в батальоне я вынес впечатление, что нам, попавшим
Вы читаете Иностранный легион
