— Фру Юлленстедт что-нибудь написала в своем письме, почему она хочет встретиться с фру Идберг?
— Нет, она просто просила ее прийти. Я давал письмо на срочную экспертизу нашим графологам, и оба они заверяют: и письмо, и адрес на конверте написаны рукой фру Юлленстедт. Да, извини, пожалуйста, я все время зеваю, не спал всю ночь. Насколько нам известно, друзей среди коренных жителей острова у нее нет. Но я все равно послал людей проверить здесь каждую дверь. Мы проверяем также круг ее знакомых в Стокгольме: она жила там большую часть года. Знакомых у нее, видно, было совсем немного, и я прихожу к мысли, что искать убийцу нужно среди местных дачников. О том же говорит и ружье, которое стащили у министра юстиции. И еще тот факт, что фру Юлленстедт, по-видимому, сама впустила убийцу в дом! Сегодня я допрашивал всех вас — дачников. И, должен сказать, некоторые показания выглядят странно. Один! В уборной! В темноте! И как раз в промежутке между восемью и девятью вечера!
Он поднялся с кресла.
— Пойду поговорю с прессой, а потом посплю хоть часок. Надо выспаться. Вы, магистр, не хотите остаться на пресс-конференцию? Я помню, какое большое значение вы придавали разбору домашних заданий...
Магистр остаться на пресс-конференцию не захотел.
Магистр выразил свое искреннее восхищение результатами ночной работы детектива, отыскал Министра, кравшего смородину покойной, запретил ему выступать с какими-либо заявлениями и отправился вместе с ним домой обедать.
Откушав омлета по-французски, я пошел и устроился в гамаке. В гамаке, конечно, уже лежал, подобно большому теплокровному животному, какой-то подросток, которого пришлось оттуда согнать. С собой в гамак я взял «Древние народы Вавилона», собираясь перечитать третью главу. Чтение историографических трудов требует особой сосредоточенности и внимания, труднодостижимых, к сожалению, в обстановке, когда рядом с тобой играют в «дьявольский галоп».
Но и на этот раз желанного покоя я не обрел.
Повсюду на лужайке на креслах-раскладушках возлежали точные копии Министра и их гости и обсуждали планы своих будущих злодейств. Перед детьми, ни на секунду не покладая рук, трудился Министр. Он подстригал машинкой траву на газоне. Работал он, конечно, в атмосфере всеобщего одобрения. Молодежь энергично подбадривала его советами и указаниями:
— Пройдись еще раз у куста, ты что, ослеп?
— Дядя, вы забыли состричь травинки на повороте, вон там!
— Папа, осторожнее, куда тебя понесло!
Сам бы я ни тяжелой физической работы, ни оскорблений в свой адрес не вынес, но Министр трудился спокойно. То же самое происходит в риксдаге, подумал я, год за годом оппозиция кричит и беснуется и, в конце концов, ее не замечаешь.
Выполнив назначенный себе урок, Министр подошел поближе и устроился на качелях.
Меня беспокоил один вопрос, и я решил спросить у него:
— Полиция считает, что убийцу следует искать среди нас, дачников?
— Полицейский намекал мне на что-то в этом роде.
— И, как мне кажется, особенно темной лошадкой он считает тебя. Из-за всей этой истории с туалетом. Ты в самом деле просидел в нем целый час?
— Но ты же знаешь! Пока туда доберешься... потом хочется посидеть, поразмышлять... Там так тихо и спокойно.
Я вспомнил о скачущей дьявольским галопом семье, и, как кажется, впервые начал понимать, почему вот уже много лет Министр упрямо отказывается оборудовать теплый туалет в доме.
— Там лежит целая кипа старых номеров «Еженедельного журнала». Удивительно, но со временем он становится только лучше. Как сыр, — философски заметил он.
— И тебя никто там не видел?
Вопрос не такой уж, как может показаться, странный. Министр, как и все остальные члены его семьи, сидит в туалете при открытой двери.
— Нет, — и он еще немного подумал. — Я слышал какие-то шорохи, но, наверное, это были белки.
И тут он вдруг просиял:
— Кажется, я могу сослаться на Биргитту Нильссон!
— Но как она-то могла оказаться?..
— Оказалась. Хотя в туалете ее лично, естественно, не было. Она сейчас в Риме. Я прочитал там статью о ней: у Биргитты квартиры в Стокгольме, в Лугано и в Нью-Йорке. Если я упомяну, что она... Хотя нет, к сожалению, не пойдет: я мог прочитать об этом в другой раз.
Он оттолкнулся от земли ногами, качнулся взад и вперед, стойки качелей затрещали.
— Пойдем к Еве Идберг! Нужно вернуть ей садовые ножницы, я держу их уже целую вечность. И потом... это она нашла Беату. Я бы с удовольствием послушал... то есть, было бы полезно узнать от нее кое-какие детали.
Он осекся. Мой вид в этот момент, наверное, поразил его; он сразу притормозил.
— Естественно, мы пойдем не спеша. Очень спокойно и неторопливо. Я возьму тебя под руку.
Есть вещи, которые стыдно терпеть даже очень больному человеку. Я мгновенно спрыгнул с гамака на землю. Еще минута, и он предложит возить меня среди всех этих знаменитостей в инвалидной коляске!
— Жди меня здесь! Я схожу за тростью. Потом я пойду с тобой хоть до Норртелье. Но без посторонней помощи, сам.
— Кто она, собственно, такая? — спросил я у Министра, когда мы медленно пошли с ним по Тайной тропе.
— Ева Идберг? Она приехала сюда прошлым летом и купила старую виллу аптекаря — ту самую, что пустовала с самой его смерти. Она разведена, последнее ее замужество, по словам Маргареты, — третье по счету, Идберг — девичья фамилия. Единственный, кто знает ее здесь — это Кристер Хаммарстрем. Она работает с ним в одной клинике преподавателем лечебной гимнастики. Или работала.
Ева как раз сгребала скошенную траву у стены своего белого, высокого, похожего на маяк, дома. Подобно принадлежащей ей недвижимости, она притягивала к себе взгляды еще издали.
На ней был купальник, сшитый из ткани с рисунком, имитировавшим шкуру леопарда. Теоретически купальник состоял из двух, а практически — из трех столь минимальных по площади частей, что рисунок на них выявлялся лишь при тесном сопоставлении. Белокурые волосы Евы волной падали ей на плечи, они притягивали к себе взгляд, влекли его ниже, дальше...
Когда мы, как два выбравшихся на большую дорогу разбойника, вынырнули из леса, от неожиданности она вскрикнула:
— Мужчины?! Ах, простите, я побегу чем-нибудь накроюсь!
— Это абсолютно излишне! — закричал Министр вслед убегающей богине с большей, чем требовал этикет, страстью. Я подумал, что от отца четырнадцати детей следовало ожидать большего самообладания, но тут же сообразил, что ошибся: как раз от многодетных отцов требовать подобного самоограничения совершенно бессмысленно.
Немного походив по саду, я уселся на садовую скамейку, стоявшую с южной подветренной стороны дома. Спинка скамьи жестко впивалась в позвоночник, казалось, что вся она состоит из одних только перекрученных корней дерева, но, сидя, я все же давал отдых ногам. Взгляд мой устало блуждал по дому и саду, пока не наткнулся на длинный, сияющий лаком лимузин, приткнувшийся у стены. Сознавая свою высокую цену, лимузин, казалось, тоже требовал защиты от холодного ветра. Министр бродил между кустами и что-то вынюхивал, как собака, пока из-за угла дома не выпорхнула одетая в некое подобие пляжного костюма Ева Идберг. В руках она держала поднос.
Издав шаловливый смешок, Ева заговорила:
