— Взаимоотношений?
— Мне кажется, что это отец и сын. Сын уехал. Допустим, в Венецию, чтобы обучиться торговому делу, а отец остался на Кавказе. Сын задержался дольше положенного ему срока, и любящий отец, помимо писем, прибег вот к такой форме увещевания… Это не слишком глупо звучит?
— Отнюдь, — сказал я.
А Петя, восторженно смотревший на своего учителя, вдруг прозрел:
— Потому и написано: «Вернись, и все скажу тебе»! Отец хотел передать блудному сыну тайну зарытых сокровищ! — вскричал Петя. — Вы убедились теперь, что я на правильном пути?!
— Петя, милый, вы все-таки не наследник Хачапуридзе. Ведите себя сдержанней, — сказал Брагинцев резко.
Березкин перебрал несколько формулировок и получил ответ. Сын ли с отцом изображены на амфоре и вазе, хроноскоп выяснить не смог, нэ по характеру изображения он определил, что стоящий человек старше сидящего. Стало быть, версия Брагинцева получила дополнительное подтверждение.
— Удовлетворены?
— Почти. А может ли хроноскоп расшифровать смысл перечеркнутой восьмерки?
Задание показалось мне слишком неопределенным для хроноскопа, но аппарат справился с ним моментально: на экране появилась… пчела. Да, пчела, или, во всяком случае, перепончатокрылое насекомое, в высшей степени похожее на самую обычную пчелу…
Брагинцев расхохотался… Я даже не подозревал, что он способен так заразительно и весело смеяться.
— Ваш хроноскоп изумителен, — сказал он сквозь смех. — Просто изумителен. Кстати, пчела — символ, который вполне мог устроить главу купеческого дома: соты наполняются по капельке, как и купеческая казна. Те самые соты, что изображены на плане!
— Боюсь быть навязчивым, — сказал я Брагинцеву, — но мне и Березкину хотелось бы знать, что привело вас к нам, почему вдруг вам понадобился сравнительный анализ двух столь разных сосудов?
— Видите ли, торговый дом Хачапуридзе загадочно окончил свое существование в самом конце шестнадцатого столетия. Я еще плохо представляю себе возможности хроноскопа, но подумал, не обнаружит ли он причину?
— Вы интересовались историей дома Хачапуридзе? — поразился Петя. — Вы?
— Немножко, — сказал Брагинцев. — Собственно, интересовался не я, а мой хороший знакомый — историк Месхишвили. Помните «беленького старичка» в Хосте, который прочитал надпись на амфоре и рассказал о Хачапуридзе? Это великолепный знаток средневековой Грузии, но даже ему непонятен крах процветающего торгового дома.
— Значит, вы хотели помочь Месхишвили?
— Да. Но, судя по результатам, едва ли что-нибудь получится. Впрочем, мне известен еще один сосуд с аналогичным сюжетом.
— Он у вас дома?
— Нет, он в Кремле, в фондах Оружейной палаты.
— И его можно заполучить?
— Конечно, и для этого не нужно идти в Кремль. Я принесу его в институт. Человеческий глаз все- таки не сравнится с хроноскопом.
Брагинцев и Петя ушли, унеся с собой венецианскую вазу.
Некоторое время после их ухода мы сидели молча.
— Итак, еще одно действующее лицо, — вздохнул Березкин. — Месхишвили.
— По-моему, Брагинцев чего-то недоговаривает…
— Возможно, но я чувствую, что мы ввязываемся еще в одну запутанную историю, а вести параллельно два сложных расследования… Ни к чему это, совсем ни к чему.
Потом Березкин подошел к Петиной амфоре, оставленной у нас, и потрогал пальцами перечеркнутую восьмерку.
— «Человеческий глаз все-таки не сравнится с хроноскопом», — повторил он слова, сказанные Брагинцевым. — А их и не надо сравнивать. Каждому свое. Итак, любящий отец напоминает сыну о собранных им богатствах, посылая символическую пчелу. Есть своя логика в таком объяснении, но вся беда в том, что эта пчела не смогла бы отлететь и на два шага от улья.
— Почему? — удивился я.
Березкин посмотрел на меня с сожалением.
— Я думаю, ты заметил. У нее же несимметричные крылья. И на амфоре, и на вазе.
Глава восьмая
Я чувствую по складу повествования, что местами невольно бросаю на Брагинцева тень, хотя ничего более нелепого невозможно вообразить. Я пересмотрел предыдущие страницы, кое-что смягчил, а кое-что даже вычеркнул, но не уверен, что достиг желаемого результата. Во всяком случае, прошу не переносить недостатки рассказа на человека, о котором рассказывается, тем более, что человек этот очень симпатичен и мне, и Березкину.
Едва переступив порог рабочего кабинета Березкина, Брагинцев — он держал в руках сверток — сказал, что стыдится своего собственного эгоизма.
— Я же знаю, что вы заняты расследованием африканской истории, сознаю, что у вас масса дел и навязываюсь со своими вазами, с каким-то торговым домом Хачапуридзе…
— Очень хорошо, что навязываетесь, — сказал Березкин, интонационно взяв в кавычки последнее слово. — Расследование африканской истории нам пришлось временно прервать, а вазы ваши как будто тоже обещают любопытное. В свертке у вас третья ваза?
— Да, про которую я говорил.
Брагинцев разорвал плотную бумагу, скомкал ее и бросил в мусорную корзину.
— Снова Венеция, — сказал он. — Снова конец шестнадцатого века.
Почему-то я внутренне вздрогнул при этих словах. Что за наваждение? И статуэтка из Дженне, и вазы в Москве, и амфора с затонувшего корабля… Трудно было допустить какую-либо связь между, скажем, серебряной вазой из Оружейной палаты и статуэткой из Дженне. И все-таки…
— Как видите, в данном случае художник воспользовался для сюжетного изображения чернью, или ниелло, как говорят в Италии, — сказал Брагинцев. Черневые изображения были широко распространены в ту пору.
С нашей же — хроноскопистов — точки зрения ваза была примечательна прежде всего многочисленными деформациями и даже пробоинами, таившими, наверное, немало интересного.
— Итак, продолжим сравнительный анализ почерков? — спросил Березкин Брагинцева и после его утвердительного ответа сформулировал задание.
Мы приготовились к положительному результату, и не ошиблись: хроноскоп вновь подтвердил, что образцом служила одна и та же рукописная строка.
— Ну, не наваждение ли? — сказал Березкин моими словами.
— Нет, отчего же, — улыбнулся Брагинцев. — Звенья одной цепи. И не забывайте, что в конце шестнадцатого столетия Хачапуридзе уже перестали заказывать вазы в Венеции…
— Продолжим хроноскопию, — сказал я Березкину. — Некогда вазу сильно помяло. Как ее выпрямляли?
— А зачем тебе это знать? — спросил Березкин.
