Боясь насмешек своих новых товарищей, знавших о его недавнем церковном прошлом, он целыми часами пропадал в зале, где с утра до вечера звенели клинки, в манеже, где объезжали коней, на стрельбище, где облаками стлался пороховой дым и без конца гремели выстрелы.
Упорство вскоре принесло свои плоды: не прошло и года, как Морис и в офицерской школе стал одним из лучших учеников.
Ему казалось, что теперь, когда он ничем уже не отличается от других кадетов, действительность плац-парада и казармы должна восприниматься им точно так же, как и другими его новыми товарищами. Однако время шло, но различия между семинарией и казармой все еще казались Морису настолько разительными, что даже старые, давно ему известные места в Вене он стал воспринимать по-новому. Если в бытность свою семинаристом Морис, прогуливаясь по Грабену, с глубоким благоговением взирал на колонну Святой Троице, которую в 1679 году поставил император Леопольд в честь избавления города от чумы, и с замиранием сердца смотрел на исцеляющие мощи или чудотворную икону, то, став кадетом, юноша с не меньшим волнением осматривал старые городские стены, выщербленные турецкими ядрами, и часами просиживал в библиотеке, рассматривая схемы блистательных маневров Конрада Валленштейна, Евгения Савойского и Яна Собеского. И если раньше, услышав звон большого колокола на южной башне собора святого Стефана, Морису казалось, что сам угодник божий, чье имя носит собор, зовет его на молитву, то теперь при первом же громовом раскате медного Левиафана, весившего тысячу триста пудов, Морис вспоминал, что этот великан отлит из стволов турецких пушек, захваченных австрийцами в бесконечных войнах с султанами Блистательной Порты.
В артиллерийской школе очень многое было совсем не таким, как в семинарии, но, когда прошел год, юноша стал обнаруживать странные вещи, дотоле ловко скрывавшиеся от него под мишурой мундиров и знамен, прятавшиеся за Звуками оркестров и топотом сапог. Он заметил, что многое сближает казарму с монастырем, сближает в главном: в том, для чего готовят священников и офицеров, какие мысли вбивают им в голову с церковных амвонов и с кафедр, за которыми стоят военные преподаватели. Он увидел, что и в семинарии и в казарме людям запрещено думать и сомневаться; он увидел, что и в семинарии и в казарме младший должен беспрекословно подчиняться старшему; он увидел, что в семинарии бог и папа, а в казарме бог и император являются предметами слепого поклонения для всех. И здесь и там их воспитывали в ненависти к людям, которые мыслили иначе, чем они и служили под иными, чем они, знаменами.
И когда Морис понял это, его вновь постигло разочарование, правда, не столь сильное, как в семинарии, ибо здесь его энергия и молодой задор находили выход, но все же и на военную службу он стал смотреть уже не так восторженно, как прежде.
Морис и в училище был первым: обладая прекрасной памятью, натренированной еще в семинарии, он сразу схватывал то, на что у других уходили часы, а иногда и дни. Помогло Морису и то, что отец его был не последним человеком в императорской армии и многие офицеры, служившие в артиллерийской школе, знали генерала Беньовского.
Морису оставалось еще один год проучиться в школе, чтобы затем выйти оттуда офицером артиллерии, когда в августе 1756 года прусский король Фридрих II напал на союзную Австрии Саксонию. Началась война, вошедшая в историю под названием Семилетней. Морис, к этому времени уже заметно тяготившийся порядками училища, подал рапорт о досрочном выпуске из школы, для того чтобы отправиться на театр военных действий. Однако сдать экзамены досрочно ему не разрешили. Все это время училище будоражили вести о военных успехах прусского короля. Сначала пришло сообщение о том, что союзник Австрии, польский король Август III, занимавший к тому же и трон курфюрста Саксонии, ведет себя очень трусливо. Август, как говорили в Вене, согласился пропустить прусскую армию через Саксонию к границам Австрийской империи. Август клялся своим врагам-пруссакам строго сохранять нейтралитет и даже предложил прусскому королю предоставить заложников. Он соглашался без боя отдать врагу три саксонских города, где Фридрих мог бы разместить свои гарнизоны, но Фридрих с презрением отверг сделанные ему предложения, соглашаясь только на безоговорочную капитуляцию всей саксонской армии. Вместо того чтобы поднять брошенную ему Фридрихом перчатку и выступить навстречу пруссакам, Август покинул столицу Саксонии Дрезден и, бросив армию в крепости Пирна, уехал в Польшу.
В середине сентября прусские войска перешли Рудные горы, отделявшие Саксонию от Чехии, и 1 октября вступили в бой с австрийцами у города Лободиц. Бой этот окончился безрезультатно, но 16 октября Фридрих овладел Пирной, захватив в плен почти всю саксонскую армию.
После этого грозная опасность нависла над чешскими Землями Австрийской империи. Ранней весной 1757 года Фридрих двинулся к Праге. В Вене с большой тревогой следили за развитием событий. Говорили, что если на помощь Австрии немедленно не придут союзники — русские и французы, — то стремительный Фридрих через три недели может победителем въехать в Вену.
Эти-то события и заставили начальника артиллерийской школы по-новому, на сей раз более благосклонно, взглянуть на кадета Беньовского и разрешить ему досрочно пройти испытания для получения диплома поручика императорской армии.
В апреле 1757 года Морис блестяще сдал экзамены и тотчас же уехал в чешские земли, через границы которых один За другим шли полки прусского короля.
Недолго, однако, довелось Морису прослужить под австрийскими знаменами. 14 октября 1758 года в бою у деревни Гохкирхен, в котором король Фридрих едва не попал в плен к австрийцам, пуля попала Морису в левую ногу, повредив кость. Генерал Гедеон Эрнст Лаудон, командир корпуса, в котором Морис служил, отправил его домой долечиваться и отдыхать, снабдив его на всякий случай рекомендательным письмом. Лаудон любил Мориса, и молодой офицер платил своему командиру тем же, восхищаясь его честностью, прямотой и храбростью.
Письмо, адресованное дворянству прибалтийских провинций, откуда Лаудон был родом, скорее напоминало охранную грамоту, и когда Морис брал его из рук генерала, его не оставляли сомнения относительно полезности этого документа. Однако жизнь рассудила иначе…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
рассказывающая о праздной жизни двух великовозрастных балбесов, о серебряной монете в десять шиллингов и о чудотворной иконе, охраняемой братьями Паулинского ордена
Рана Мориса, вначале не внушавшая опасений, заживала медленно. Всю зиму он провел дома, пытаясь наладить дела в хозяйстве, из-за войны шедшие хуже, чем прежде. Жизнь в Вербове текла спокойно и мирно, как вдруг глубокой зимой Морис получил письмо от брата своей матери, жившего в Венгрии. Дядя писал, что становится старым, часто болеет и не знает, удастся ли ему повидать сестру и Мориса. «Приехать к вам я едва ли смогу, — писал дядя, — но если Морис сумеет, пусть приезжает, я буду ему весьма рад».
Морис никогда дотоле не видел своего дядю, но по рассказам матери знал, что брат ее богат, мягкосердечен и вследствие этого ничего не может поделать с двумя своими сыновьями — недорослями семнадцати и восемнадцати лет, кутилами и мотами, отличавшимися к тому же буйным и необузданным нравом.
Раннею весной дядя прислал еще одно письмо, в котором уже настоятельно просил Мориса приехать к нему. Морис быстро собрался в дорогу и выехал к дяде. Встреча со стариком была необыкновенно теплой, и, оказавшись в его доме, Морис сразу же понял, что дела дяди обстоят намного хуже, чем можно было предполагать по письмам.
Сыновей его не было уже больше месяца. Они где-то кутили и не появлялись дома.
С неделю дядя присматривался к Морису, а затем как-то вечером позвал его в свой кабинет.
— Ты видишь, Морис, — сказал дядя, — что дни мои сочтены. Если я оставлю имение этим балбесам (иначе дядя никак не называл своих сыновей), они пустят его на ветер через три месяца после того, как снесут меня на кладбище. Впрочем. — добавил он, — я не уверен, что хотя бы один из них пойдет за моим гробом.
Морис пытался уверить дядю, что он еще крепок, что здоровье его не так уж плохо.
Дай бог, чтоб слова твои оказались справедливыми, — сказал старик, — но чувствую я, что мне все же следует озаботиться судьбою моего имения, и я решил завещать его тебе.
Морис вскочил. Он отказывался, благодарил старика, говорил, что ему всего этого не надо, что он офицер, что жизнь его пройдет под знаменами и никому не известно, куда заведут его дороги служения Марсу. Но дядя настаивал на своем.
