прокопченная баня, при случае использовавшаяся и как «съезжая»: для временного содержания на хлебе и воде провинившихся в чем-либо жителей.
Население Большерецка состояло в основном из солдат и казаков — было их человек семьдесят, небольшого числа туземных людей — коренных камчатских жителей, нескольких канцеляристов, священника да трех десятков ссыльных. Время от времени появлялись в Большерецке промысловые артели из Охотска или каких иных мест да наезжавшие из тайги и тундры охотники-камчадалы с пушниной. Жители острога, как и всюду на Камчатке, занимались охотой, рыбной ловлей, промышляли анибу — серую кольчатую нерпу, моржа, вели помаленьку торговлишку с туземцами.
Скудная, бесплодная земля, мерзлая и каменистая, долгая зима и частые заморозки, случавшиеся иногда даже летом, не позволяли большерецким жителям заниматься ни хлебопашеством, ни огородничеством. Поэтому торговля и промыслы были единственным занятием обитателей этого села, по казенным ведомствам и картам значившегося городом.
Ссыльные, составлявшие в Большерецком остроге значительную часть населения, занимались тем же, чем и коренные жители. В какой-то степени их жизнь была более обеспеченной, чем у камчадалов или неслужилой части русского населения. На содержание ссыльных, как и на содержание солдат и казаков, казна отпускала по нескольку копеек на день. Но этим все их преимущества и заканчивались. Оторванные от родной почвы, не привыкшие к суровым будням далекого полуострова, семь-восемь месяцев в году покрытого снегом и льдом, эти люди, до ссылки чаще всего дворяне и, следовательно, как правило, белоручки и тунеядцы, попав в Большерецк, опускались, хирели и медленно угасали. Лишь наиболее сильные, предприимчивые и энергичные из них приспосабливались к местным камчатским условиям и жили так же, как и их новые соседи. И следует сказать, что таких было немало. Неприхотливость, выносливость, умение приспособиться к самым тяжелым условиям — эти неотъемлемые качества русского человека внезапно появлялись у людей, дотоле не подозревавших о том, что они такими качествами обладают. Немаловажную роль играла при этом и другая черта русского характера — артельность, когда каждый готов был помочь товарищу из последних средств и сил. К тому же еще не чувствовалось особенно большой разницы ни в образе жизни, ни в чем-либо другом между вольными жителями Большерецка и сосланными сюда каторжанами. Самым существенным отличием было, пожалуй, то, что каторжане раньше знали лучшую жизнь, горько жалели о ее утрате и в глубине души надеялись вернуться к ней, а местные жители ничего лучшего никогда не видели, считали, что живут они ничуть не хуже других, и потому ни к чему иному не стремились.
Вот это-то неизбывное стремление каторжан когда-нибудь вновь обрести утраченное, стремление, не оставлявшее ни одного из них ни на миг вплоть до самой смерти, и представляло наибольшую опасность спокойствию местного начальства. Но крепкий гарнизон и тысячи километров гиблого сибирского бездорожья обращали их помыслы о возвращении к былой жизни в воздушные замки и беспочвенные фантазии людей, истосковавшихся и несчастных…
Сюда и приехал Ваня Устюжанинов с казаком Никитой. Черных поздним октябрьским вечером 1770 года.
Большерецк был погружен в совершеннейшую тьму. Жир зря не жгли — берегли на зиму. Иной раз — чего греха таить — приходилось его по весне и в пищу употреблять. Однако на этот раз путина была хорошей, да и грибов с ягодами пособрали немало — голода не ждали, Никита предложил Ване переночевать у него дома, но мальчик побоялся нарушить отцовский наказ и, поблагодарив казака за радушие, постучал в окно соседней избы, в которой обитал давний приятель Ваниного отца местный большерецкий поп Василий Ложков.
Хозяин дома даже не вышел встречать Ваню — он давно уже сильно болел и редко когда поднимался с постели. Встретила Ваню крещеная камчадалка Аксинья, которая вела хозяйство овдовевшего и бездетного попа Василия.
Дом Ложкова был небольшим, всего в три тесных комнатки. Уже в сенях терпко и густо пахло травами: отец Василий собирал их, сушил, варил из них темные густые настои и затем потчевал больных, веря в чудодейственную силу своих лекарств, к немалой досаде ссыльного лекаря шведа Мейдера, единственного служителя Эскулапа во всей округе.
Кое-кому лечение у попа помогало. Не помогало только самому отцу Василию: месяц от месяца чувствовал он себя все хуже. Когда Ваня, стараясь не шуметь, переступил порог дома, отец Василий лежал на кровати в первой горнице — самой большой во всей избе, на высоких подушках и, слабо улыбаясь, глядел на гостя. Ваня еще на крыльце снял шапку и, войдя в дом, истово перекрестился, а затем низко, в пояс, поклонился хозяину и почтительно, как наказывал отец, поздоровался с ним.
— Здравствуй, Ванюша, здравствуй, — слабым голосом произнес больной и добавил: — Ну, сымай зипун да садись к столу. Устал небось с дороги?
— Ничего, батюшка, — ответил Ваня, — не больно устал, молодой еще.
— Ну и слава богу. Поснедай да спать ложись. Темно уже, — проговорил больной и замолчал. Видно, тяжело ему было говорить.
Ваня быстро поел, попил чаю и, забравшись на горячую печку, мгновенно заснул.
Утром, надев новую чистую рубаху и тщательно расчесав белесые волосы костяным гребнем, он отправился в дом коменданта Нилова. В шапке у Вани лежали десять рублей денег и письмо отца, а в руках нес он гостинцы — сверток со свежесолеными оленьими языками да связку беличьих шкурок.
Коменданта Ваня дома не застал. Оказалось, что он уже с неделю как в отъезде. Но, к великой его радости, Гришутка был дома. Ваня передал письмо и подарок кухарке коменданта, я мальчики, выбежав на улицу, наперегонки помчались к реке. На реке, как и год назад, стоял корабль. Только на этот раз было видно, что корабль изрядно потрепан бурей, оснастка его во многих местах была порвана, и на палубе не заметно было ни офицеров, ни матросов. Не заметил Ваня на корабле и пушек и потому спросил у своего приятеля:
— Никак, этот корабль не военный?
— Холодиловский это корабль, — ответил Гриша. — Купецкий. Плыл он на Алеуты за зверем, да ветром его к нам занесло незадолго до твоего приезда. Сильная буря была. Промышленники до сей поры никак не хотят на нем в море идти. Опасаются, что потонет он. Больно худой после бури стал. Вишь, какой трепаный. И чинить его промышленники отказываются. Недавно, сам слышал, говорили промежду собой: починим-де его, а потом как в море не идти? Затем и не чинят.
Ваня, слушая Гришу, между тем думал: «Дозволили бы мне корабль сладить, небось не испугался бы в море на нем пойти. Вон он какой большой, чего с ним сделается?»
Пока мальчики смотрели на корабль, к ним незаметно подошел незнакомый человек и осторожно тронул Гришу за плечо.
Гриша от неожиданности вздрогнул. Незнакомец заливисто расхохотался:
— Вижу, ты, брат, храбрый!
Незнакомец был худощав, невысок ростом, широк в плечах. Ване запомнилось, как он быстро и цепко посмотрел ему прямо в глаза. Взгляд у незнакомца был внимательный и немного настороженный, как будто он ждал чего-то.
— А это что, товарищ твой? — спросил незнакомец и, не дожидаясь ответа, продолжал: — А вот товарищ-то, пожалуй, похрабрее будет.
Ваня немного смутился, но только что услышанная похвала, веселый нрав этого человека и то, что разговаривал он с мальчиками хотя и шутливо, но дружественно, не как другие, и то, что он чуть-чуть неправильно, чуть-чуть не по-русски произносил слова, сразу же расположило Ваню к нему.
Потрепав Гришу по плечу еще раз, он быстро отошел. Посмотрев ему вслед, Ваня заметил, что он сильно хромает.
— Кто это? — спросил Ваня.
— Наш учитель, — ответил Гриша.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой упоминается о прирученных львах, о солнечных затмениях, о путешествии лорда Ансона на остров Тиниан и в заключение рассказывается о компании, собиравшейся в доме учителя
То, что Ваня узнал об этом человеке уже в самый первый день своего пребывания в Большерецке, заинтересовало его больше, чем сказки, которые в детстве рассказывала мать.
