социниян — истина! У социниян!»
И выступали из тьмы один за другим гетман Хмельницкий и бравые казацкие есаулы, и хитро щуря глаза, покручивая усы, многозначительно похлопывали по серебряным и золотым рукоятям сабель — вот-де, она, истина.
И безмолвною толпой стояли позади них казаки и мужики с рогатинами и пиками — всевеликое бунташное малороссийское войско, и вместе с ними псковичи, призывавшие Тимошу в свой город, и белозубый кареглазый Иван Вергунёнок, и болезненный, маленький Александр Костка — и у каждого из них была своя правда, которую каждый из них почитал истиной.
«Всю мою жизнь, — подумал Тимоша, — я шел за истиной, а она сколько раз показывалась мне, столько же раз и пропадала. И снова показывалась и снова исчезала, как оборотень. И, наверное, нет её — истины, а нужно всю жизнь искать её и гнаться за ней, а она всегда будет где-то впереди, манить тебя и звать и уходить все дальше и дальше, а погоня за нею и есть истина».
Близко перед рассветом отворилась дверь и в темницу вошел маленький, почти бесплотный старик в рясе до пят, с бородой до пояса, в камилавке, надвинутой на брови.
«Варавва!» — узнал Тимоша. Он хотел сесть, но старик положил на плечо ему сухую, легкую руку.
— Лежи, чадо мое возлюбленное, — тихо проговорил Варавва. — Собирай остатнюю силу, дюже сгодится она тебе вскоре. И второю рукой нежно провел по волосам Тимоши.
— Совсем седым стал ты, чадо, — произнес Варавва, — и Тимоша услышал в голосе у него слезы.
И Тимоше пришли на память стихи песнопевца Давида, и он, слабо улыбнувшись, сказал:
— Не чаял я, отче, увидеть тебя здесь перед погибелью моей. Помнишь, отче, читал ты мне, или не ты это читал? Да, впрочем, нет в том никакой разницы. «Исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня. Сердце мое поражено и иссохло, как трава… Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле. Всякий день поносят меня враги мои. Я ем пепел, как хлеб, и питье мое растворяю слезами… Душа моя насытилась бедствиями и жизнь приблизилась к преисподней. Я сравнялся с нисходящими в могилу. Я стал, как человек без силы, брошенный между мертвыми».
— Милый сердцу моему, — ответил Варавва, — разве только это говорил царь Давид? Сказано же в псаломе восьмом: «Что естьчеловек? Немного ты, господи, умалил его перед ангелами — славою и честью увенчал его; поставил его владыкою над делами рук твоих, все положил под ноги его». И разве не таким человеком был ты, Тимоша?
— Если это так, отче, почему я здесь, а недруги мои на воле, в пирах и неге?
— Сказано: «Через меру трудного для себя не ищи, и что свыше сил твоих, того не испытывай».
— И это все, отче?
— Нет, чадо мое, не все. Сказано также в книге Екклесиаста; «И обратился я и видел под солнцем, что не проворные побеждают в беге, не храбрым достается победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в сидках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».
— Значит, время наше такое, отче?
Варавва опустил глаза.
— «Повсюду ходят нечестивые, ибо ничтожные из сынов человеческих возвысились. И эти ничтожные не знают и не разумеют, и ходят во тьме. И проповедуют то, во что уже давно не верят. И нет никого, кто бы бедного заступил. И нет никого, кто бы согрел сироту и помог вдове, и восстал ради страдания бедных и воздыхания нищих, ибо богатые и нечестивые отобрали у бедных и праведных и надежду, и силу, а хуже всего — разобщили их и душат поодиночке, натравляя на них безумных и простодушных».
Варавва умолк и неспешно пошел к двери.
Тимоша проводил его глазами, но не заметил, как старец переступил порог и не слышал, как растворилась и затворилась дверь.
Он не то спал, не то бодрствовал, когда во мрак и смертный холод подвала вошли люди с оружием и фонарями.
— А ну, вставайте! — крикнул начальный из них громко и грубо, и Тимоша с Костей, поддерживая друг друга, поднялись и шатаясь побрели в серый просвет двери.
…Было раннее утро 31 декабря 1653 года. В зыбких и холодных предрассветных сумерках чернели сани с установленной в конце перекладиной. На Тимошу и Костю надели сотканные из черного рядна балахоны. Тимошу взвели на сани. Чтоб не упал — руки привязали к перекладине. Косте накинули на шею веревку и босого погнали по снегу вслед за санями. Рядом с Тимошвй, с двух сторон встали палачи. На красные их рубахи были накинуты легкие кожушки.
Кони дернули, сани покатились.
Тимоша вдохнул грудью свежий холодный воздух. По Москве начинали перекликаться охрипшие на холоду петухи. Тимоша вскинул голову. С края на край неба тянулась широкая звездная полоса — Млечного пути. Чуть розовел край неба и в глубокой темной синеве начинал тонуть золотой месяц. Тимоша вспомнил: небо и звезды, и месяц, и радостный петушиный крик. И вспомнил себя — маленького — счастливого — бегущего от сарая к дому. И перед глазами его встали попавшие ему навстречу муравьи — два красных и один черный. И живой явью увидел он себя — сильного и справедливого, не давшего двум красным одолеть одного — черного.
И вспомнив, повел глазами.
Палачи, сбросив кожушки, стояли возле него в красных рубахах. А он в черном рядне, распятый, стоял меж ними, и не было никого, кто мог бы помочь ему.
Ранние белые дымы тянулись в небо. Редкие прохожие, увидев страшные сани, срывали с голов драные шапки и треухи, испуганно тараща глаза и мелко, быстро крестясь. Лица у всех были невеселые, и в памяти у Тимоши всплыло: «И помрачатся смотрящие в окно». «Откуда это? В какое окно?» подумал он, удивляясь и понимая, что совсем не ко времени все это. Но память, независимо ни от чего, вдруг стала нанизывать одну на другую строки из книги древнего мудреца Екклесиаста.
И Тимоша, закрыв глаза, беззвучно, одними губами стад шептать: «И помрачатся смотрящие в окно, ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы — доколе не порвалась серебряная цепочка и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем…»
Сани остановились. И Тимоша открыл глаза и, поглядев вперед, увидел высокий деревянный помост. Но прежде чем сойти с саней и подняться по ступеням, сухими и ласковыми, и испрашивающими прощения глазами взглянул на друга своего Костю и, не чувствуя боли, пошел обожженными ступнями наверх, к черной плахе с воткнутым в неё топором.
Эпилог Зимой 1661 года в Кремле, в толпе, стоявшей у патриаршего собора, появился статный мужик с курчавящейся бородкой. Из открытых дверей доносилось благолепное, ангелоподобное пение и грозный левиафанов рык протодиакона: «Подьячему Новой Четверти — Тимошке Анкудинову — анафема!» Наклонившись к седовласому, ясоглазому — по всему видать книжному человеку — спросил мужик тихо:
— Кто таков — Анкудинов?
— Великий еретик!
А мужик спросил снова:
— И все же, за что его так-то — анафеме?
Старец удивился:
— Нешто не знаешь, сколь уже лет анафемствуют Тимошку — злого еретика, продавшего и церковь, и государя, и именовавшего себя — облыжно князем Шуйским.
Мужик, тряхнув кудрями, спросил снова:
— Ты, дедушко, не гневись — издалека я, с Соловков иду, а сам — с Дону, и всего того, о чем ты баишь — не ведаю.
— А пошто это тебе, парень?
Мужик весело блеснул ровными, крепкими зубами.
— Любопытен я, дедушко, до всего, что вижу.
— А как звать-то тебя, любопытный?
