денег.
Они могли уехать из гостиницы, ни гроша не оставив на чай коридорному. А тот полночи бегал по гостинице, выполняя их поручения.
— Неужели мне всю жизнь придется терпеть этот сброд!—жаловалась мадам Симонен.— Неужели я должна мучиться до самой старости!.. Я разъезжаю ради денег...
В это самое утро мадам Симонен выкинула тысячу сто франков на кинжал из дамасской стали.
— Может, они воображают, что мне приятно смотреть, как они считают ворон,— говорила мадам Симонен.
Они перемывали косточки неудачникам, которые были бедны и, чтобы заработать на хлеб, пели, не имея голоса, или били по клавишам непослушными скрюченными пальцами.
Шарло слушал их разговоры. Не со страхом — для этого его чувства слишком притупились. Он испытывал такую усталость, что ему трудно было шевельнуть рукой.
Ложась в постель, он горько плакал. Плакал из-за своего костюма и из-за госпожи Симонен, из-за тех, кто больше ему не хлопал, и из-за того, что госпожа Симонен говорила так много гадких вещей.
Однажды вечером Шарло долго лежал в постели и глядел в пылающий камин. Потом встал, взял два высохших лавровых венка господина де Лас Форесаса и швырнул их в огонь.
Наутро после концертов гастролерам приносили газеты. Они не понимали чужого языка, но подсчитывали, сколько строчек посвящено каждому из них, и пытались догадаться о смысле рецензий. Шарло никогда не притрагивался к газетам в присутствии остальных. Но после обеда, когда все успевали забыть о рецензиях, он украдкой собирал газеты, забивался в уголок у себя в номере и, разворачивая их на коленях одну за другой, вглядывался в одну-единственную жалкую строчку с упоминанием «феномена»— Шарло Дюпона.
Однажды после ужина мадам Симонен стала перелистывать какие-то ноты.
— Красивая пьеса!—сказала она.— Будь в нашей труппе скрипач... Ах, да!— Она засмеялась.— Шарло ведь играет на скрипке. Шарло, возьмите вашу скрипку.
Шарло принес скрипку, и они стали играть дуэт.
Они проиграли несколько фраз, она кивнула.
— Подумайте — совсем недурно, право, недурно. Нет, просто хорошо. Так... так... отлично, Шарло.
Шарло играл, как во сне. Только ноты явственно стояли перед глазами — и еще ее лицо.
— Прекрасно, Шарло.
У Шарло было такое чувство, будто госпожа Симонен ведет его за собой. Он играл, и в глазах его стояли слезы. Ему казалось, еще минута, и он разрыдается.
Пьеса кончилась.
— Друзья мои, да ведь у него талант!— сказала госпожа Симонен,—Шарло, мы будем играть вместе.
Шарло и не мечтал о таком счастье. Госпожа Симонен играла с ним с утра до вечера. Глядя на него большими блестящими глазами, она улыбалась, когда все шло хорошо. Она приноравливалась к нему, помогала ему своим мастерством.
— Да ведь это смертный грех,— у мальчика настоящий талант... Мы будем вместе играть на концерте.
Они выступили вместе. Когда Шарло вновь услышал,— впервые за долгое время,— как зал разразился аплодисментами, из глаз его брызнули слезы. Они вернулись за кулисы, Шарло схватил обе руки мадам Симонен и стал покрывать их поцелуями, шепча сквозь рыдания какие-то бессвязные слова.
Номер стал гвоздем программы. Мадам Симонен потребовала, чтобы Шарло вновь платили прежнее жалованье.
Теперь Шарло не выходил от мадам Симонен. Он сидел у рояля, когда она репетировала. Она щебетала, как школьница, пока ее стремительные пальцы летали по клавишам. Она смеялась звонким детским смехом и что-то лепетала нежным голоском. Выражение ее лица каждую минуту менялось. Ох, уж эта резвушка мадам Симонен, ну просто настоящий котенок.
Для Шарло все счастье в мире заключалось в одном — сидеть у рояля, быть рядом с ней. А потом, оставшись наедине с собой, думать о ней полночи напролет и целовать цветы из ее букета, которые он хранил в медальоне, висевшем на цепочке у него на шее.
...Но вот гастроли закончились. Все разъехались кто куда.
Мадам Симонен собиралась в поездку по Америке.
Шарло не задумывался над тем, что его ангажемент кончился, что ему предстоит вернуться в Париж на шестой этаж. Ему предстояла разлука с мадам Симонен — и ему казалось, что он умирает.
Настал последний вечер. На другое утро Шарло должен был уехать. Госпожа Симонен пригласила господина де Лас Форесаса и Шарло отужинать с ней — только их двоих.
Шарло молчал и не прикасался к еде.
— Ешьте, Шарло,— говорила мадам Симонен.— Это ваши любимые блюда.
Шарло машинально повиновался.
— Спасибо,— сказал он.
Он сидел, точно окаменев, и в немом отчаянии не сводил с нее глаз.
Шарло сознавал лишь одно: его счастью пришел конец.
Сегодня, нынче вечером, все кончится, и помочь нельзя ничем, ничем.
Господин де Лас Форесас чувствовал себя глубоко уязвленным.
Господин Теодор Франц очень грубо обошелся с господином де Лас Форесасом.
— Вы покидаете моего Шарло в критическую минуту,— сказал за завтраком господин де Лас Форесас.
— Сударь,—ответил господин Теодор Франц,— неужто вы думали, что это шарлатанство будет продолжаться вечно?
По правде говоря, господин де Лас Форесас уже давно страдал от бестактности господина Теодора Франца. Неотесанный мужлан! Его манеры всегда коробили господина де Лас Форесаса.
— Он позволяет себе такие выражения... И это при мне, человеке светском...— говорил господин де Лас Форесас.
После ужина мадам Симонен села за рояль. Шарло устроился на полу, прижавшись головой к инструменту.
— Значит, вы едете в Париж?—спросила мадам Симонен.
— Да, в Париж.
— Вы там живете постоянно?
— Да,—ответил господин де Лас Форесас,— постоянно.
— Где же? Как знать, может, я когда-нибудь навещу вас...
— Бульвар Оссман.— Интонация господина де Лас Форесаса переселяла семью де Лас Форесас в бельэтаж.
Внезапно Шарло разрыдался.
На прощанье мадам Симонен сказала:
— Не забывайте меня, обещаете, Шарло?
Шарло обратил на нее взгляд, полный собачьей преданности и покорности. Но его дрожащие губы не могли выговорить ни слова.
На другое утро, когда господин де Лас Форесас ненадолго отлучился, официант сунул Шарло какой-то конверт.
— Вам лично,— сказал он.
Шарло спрятал конверт.
В нем лежал чек. На визитной карточке было написано: «Учителю, который будет учить Шарло играть на скрипке, от Софи Симонен». Когда Шарло приехал в Париж, надпись почти совсем стерлась. Так усердно целовал Шарло записку госпожи Симонен.
На шестом этаже в семье де Лас Форесас царило уныние. Поведение концертных импресарио оскорбляло лучшие чувства господина де Лас Форесаса. Никто не интересовался его чудо-ребенком.
