– И окна! – пробормотала Йованка. – Там были совсем другие окна, стрельчатые, с решетками…
– Что ты сказала?
– А за окнами было здание, недалеко. Жилое здание. Я помню, как Роман мучился, не мог задернуть занавески. Цветные такие… Они смотрели из того здания.
Ключ, слава тебе, господи, провернулся. Я облегченно вздохнул.
– Цветные, говоришь? В клинике?… – Я мягко взглянул на нее. – Ты ведь была тяжелораненая, больная. Ты ничего не путаешь?
– Там был дом, – уперлась Йованка. – И Ромек мучился с занавесками, потому что я стеснялась. И только когда у него получилось… я смогла с ним. – (Я открыл ей дверцу, и она села.) – И в Польше я стеснялась, просила закрыть окно. Спальня у нас была на втором этаже, окнами в сад, подсматривать могли одни птицы, а я все равно стеснялась… Так что не надо мне про амнезию, окна я помню. И простыни… Я ведь была беременна, боялась перепачкать простыни. Вот видишь, сколько я помню… Только не смейся, пожалуйста.
– А я и не смеюсь, – тихо сказал я, осторожно тронув ее ладонь, лежавшую на колене.
Йованка вздрогнула.
– Не знаю, – нерешительно сказала она, – может, это и не имеет значения. Та медсестра сказала, что здесь абортов не делали. Было другое место… У частника. И Ромек уверял меня, что я лежала в частной клинике… Ничего не понимаю.
– А почему сестра вспомнила про аборты?
– Почему? Я спросила, где еще в Добое лечили людей, и она сказала, что было такое место, куда ложились сербские женщины, опозоренные мусульманами… Все! Больше ни о чем не спрашивай меня.
– Тогда поехали, – вздохнул я.
От здания остались часть закопченного фронтона и груды кирпича, заросшего кипреем. И – вот уж чудо! – пожар, скорее самый обыкновенный городской пожар, чем следствие обстрела, пощадил табличку у главного входа.
– Я правильно понял – это что-то связанное с гинекологией?
– Да, – кивнула Йованка. – Но где окна? Ни одного окна нет.
Я поднялся на кучу мусора. За остатками стены было все то же безрадостное пепелище, украшенное поставленной на попа ржавой кроватью с дырявой панцирной сеткой.
– Была клиника, и нет ее, – констатировал я.
Соседние дома стояли неподалеку: виллы, две двухэтажные пригородные виллы сразу же за яблоневым садом клиники, не тронутого пожаром.
– Кажется, это было здесь, – прошептала Йованка. – Яблони цвели, я помню, я точно помню…
Яблоки были крупные, еще не успевшие одичать. Я съел одно и сорвал парочку для Йованки, но когда оглянулся, у стены ее уже не было. Не было ее и на улице, куда я выбрался, весь перепачканный сажей. Я пошел вдоль пожарища, по чисто выметенному тротуару. За углом, на соседней улице, послышались голоса. Говорили женщины и одной из них была Йованка. Разговор внезапно прервался, и сначала я услышал запах Йованки, а потом ее саму, вылетевшую из-за угла.
– Ты?! – испугалась она. – Как ты меня нашел?
Я пожал плечами:
– Но я ведь детектив… И пожалуйста, не делай так больше. Это не Польша, это Босния…
– Да кому я нужна! – махнула рукой Йованка. Лоб у нее был наморщен, лицо озабоченное.
– Не ты, так твои деньги.
– Деньги, – усмехнулась моя работодательница. – Я осторожная, я никогда не ношу с собой сумочки. Она в машине. Пошли.
И мы пошли. Я не стал ни о чем расспрашивать Йованку, да и она не спешила делиться полученной информацией. Я дал ей яблоко, и она сочно хрумкала им. Светило почти по-летнему яркое солнце. Оглянувшись на нас, проехал пацан на велосипеде. Дорогу перебежала кошка, и, что характерно, не черная, обыкновенная серая кошка…
Я взялся за дверную ручку своего верного «малюха», и сердце у меня оборвалось. Ключ, который я достал из кармана, был уже ни к чему: дверь малолитражки была не заперта.
– Ты не замкнул дверь? – удивилась Йованка.
– Наверное, замок, – пробормотал я.
«Бардачок» был открыт. Пустой бумажник лежал на сиденье. На коврике валялись документы.
– Холера! – простонал я.
С минуту я тупо смотрел на свои водительские права. Потом открыл правую дверь, сел на свое кресло и закрыл глаза. Я слушал, как Йованка, сдавленно вскрикивая, копошится в куче тряпья на заднем сиденье так энергично, что «малюх» раскачивался. Потом наступила гробовая тишина… Я уже догадывался, что последует за ней.
– Господи!.. – прошептала она.
Ни единой слезинки не увидел я в глазах Йованки. Откинувшись на кресло, она не мигая смотрела на акацию у забора. Слабый ветерок шевелил сухонькие, жидкие листики деревца.
– За бензин я тебе верну, – тихо сказала Йованка.
– Много там было?
– Какая теперь разница, – вздохнула она. – Я во всем виновата.
Обе двери «малюха» были распахнуты настежь. Ветерок шевелил ей волосы на лбу. Черные, как у той сумасшедшей монашки.
– И суточные я верну тебе. Только не здесь, а в Польше. Ты отвезешь меня?
– А если нет, тогда что – поедешь автостопом?
– Это идея, – сказала она. – Так честнее, чем сидеть у тебя на шее. И потом, я ведь вижу…
– Что видишь?
– Что мы должны расстаться.
Странное дело, лицо моего товарища по несчастью не выражало особых эмоций.
– Ты увольняешь меня? – сухо спросил я.
– У меня нет другого выхода. Украли все мои деньги. Все, понимаешь?
– И что дальше? Что ты будешь делать, когда вернешься в Польшу?
– Пойду на работу.
– На какую работу?
– А ты как думаешь? – Она вяло пожала плечами. – Надо же как-то зарабатывать на жизнь… Как-нибудь выкручусь. Ты только подожди немного, я отдам…
Глаза у Йованки были как две выгоревшие дотла звезды.
– А как же Оля?
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что я любопытный.
– В конце концов, можно обойтись и без костного мозга ее отца. Доктор мне сказал, что донора можно найти на стороне. Были бы деньги.
– А бесплатно не получится? – Вопрос был, в сущности, совершенно риторическим. – Ну, понятно, капитализм и всякое такое, но если денег нет, а человек умирает…
Йованка слабо улыбнулась:
– О чем ты, Марчин?
Я не знал, что и сказать ей.
– Слушай, а почему ты уверена, что у этого твоего… ну, здешнего, есть деньги?
– Бедные не дарят женщинам бриллианты.
Я, конечно же, не должен был делать этого, но мой палец сам потянулся к ее уху, я отвел густые смоляного цвета волосы и не увидел ни сережек, ни характерной дырочки в мочке.
– Я же не боснийка, – улыбнулась Йованка. – На востоке принято носить золото на себе – на ногах, на запястьях, в ноздрях… Терпеть не могу, когда что-то бренчит при ходьбе. И уши я не прокалывала… А сережки с бриллиантами у меня были.
– Дорогие?
