— Ну конечно, — повторяет Вольфганг.
— Могу я вас познакомить с Оливером Мансфельдом? Оливер, это господин Гертерих, наш новый воспитатель.
Я подаю руку молодому мужчине (с очень влажной ладонью) и говорю, что очень рад познакомиться с ним. Дверь комнаты открыта, я слышу, по крайней мере, еще дюжину включенных проигрывателей. А также радио. Только джаз. А ведь мы все-таки в доме для маленьких мальчиков!
Воспитатель вручает Ноа и Вольфгангу два письма и газеты.
— Это пришло сегодня после обеда.
Снова оба ведут себя как клоуны, неестественно смеются, а вежливость их явно преувеличена.
— Огромное спасибо, господин Гертерих!
— Чрезвычайно любезно с вашей стороны доставить нам почту еще сегодня, господин Гертерих!
Тот краснеет и пятится к двери.
— Хорошо, — говорит он, — хорошо. Но не забудьте: через пятнадцать минут свет должен быть погашен.
— Несомненно, господин Гертерих. Само собой разумеется, господин Гертерих.
За маленькими дверь закрывается на замок. Я спрашиваю:
— Ребята, почему вы так пресмыкаетесь перед ним?
Вольфганг объясняет:
— Этот воспитатель — новичок. Мы еще не знаем, какой он. Надо его проверить. Каждый новенький проходит нашу проверку. Но слушай фортепиано! На спор! Кто играет?
— Рубинштейн, — говорю я. — А что вы называете проверкой?
— Ну то, что мы именно сейчас и делали. «Конечно, господин Гертерих. Несомненно, господин Гертерих». Ты просто преувеличенно дружелюбен. Но ровно настолько, чтобы он не заметил издевки. Это верный способ раскусить новичка.
— Как это?
— Если он идиот, то уже через два дня начнет возмущаться и говорить, что мы издеваемся над ним. Таким образом можно распознать идиота.
Блондин Вольфганг разгорячился:
— Идиотов мы обводим вокруг пальца. Опаснее те, которые соглашаются с нашим тоном. Тогда снова надо проверять: может, это игра? Уже через две-три недели картина ясна. Брюки ваши повесить на вешалку или на плечики?
— На вешалку для брюк, пожалуйста.
— Тогда и складывается полное представление, как говорится. Или воспитатель добрый и не доносит, тогда все хорошо. Или он имеет маленькие слабости и, прежде всего, доносить, но даже с этим можно справиться, перевоспитать.
— А о чем доносят?
— Слушай, ты из пяти интернатов вылетал, наверно, знаешь, о чем речь.
— Ах, так, — говорю я. Ну, ясно. — Ведь каждому из нас может понадобиться уйти ночью в гости, не так ли? Одним словом, если воспитатель хороший человек или становится лучше, тогда мы даже подружимся с ним. Но если он не исправляется или выдает нас шефу, тогда мы сами разбираемся с ним. Так что он уйдет сам.
— Вы всегда так делаете?
— Да, только без дурачества. Обычно мы наблюдаем за ним какое-то время, а потом кончаем с ним, если он был свиньей. Проверка ускоряет этот процесс. У глупцов быстро сдают нервы. Понимаешь?
Вольфганг между тем сложил мое белье. Ноа читает.
— Чайковский действительно потрясающий, — говорит Вольфганг. — Я рад, что у нас есть наконец эта пластинка.
— Вы оба отличные парни, — говорю я. — И я рад, что приземлился у вас.
— Да-да, — говорит Ноа.
— Тебе нужно еще раз сходить в туалет, — сказал Вольфганг.
Таким образом они скрывают свои чувства.
Глава 20
Уже закрыты все двери в комнатах для малышей, из которых все еще доносится джаз. Коридор пуст. Дойдя до туалета, вижу, что дверца закрыта. Хорошо. Я жду. На двери наклеена записка. Написано красным:
Неожиданно я слышу голоса шепчущихся за дверью мальчиков. Это, должно быть, маленький итальянец, который говорит по-английски со страшным акцентом, к каждому слову прилепляя «э». «…anda in oura touna, understanda, you just cannot get a housa, yes? So many families, anda a no houses…» Я передаю по-немецки то, что он говорит по-английски:
— Теперь они наконец получили пару новостроек, социальное жилье, но прежде чем туда смогли въехать люди, которые многие годы ожидали его, теперь, ночью, толпой, целые семьи — папа, мама, дети — идут просто захватывать новостройки.
— Что значит захватывать? — спрашивает другой, более зрелый голос, тоже с очень сильным акцентом.
Я трясу ручку двери. Слышно, как спускается вода. Но дверь остается запертой, и беседа продолжается дальше.
— Ну, они не имеют права на квартиры, да? Мы тоже! И мы сооружаем баррикады и заколачиваем окна и двери. На следующее утро карабинеры, которые не нашли никаких других вариантов, выгоняют нас из дома.
— Почему они не стреляли? — раздается третий, совсем еще тонкий голос мальчика, он говорит на очень странном английском.
— Потому что они были хорошими людьми, — отвечает второй голос.
— Вздор. Все люди свиньи. — Этот голос я знаю. Это маленький Ганси.
Итак, здесь, в туалете, они сидят вчетвером и несут чушь.
— Они не стреляли, потому что, стреляя в бедных людей, выглядели бы еще более злыми. Наверное, тогда уже были фотографы.
— Много фотографов, — подсказывает итальянец. — А те, кто только и ждал того, чтобы карабинеры стали стрелять, или избивать женщин, или что-то еще, они выглядели, как звери!
— И что делали карабинеры? — спрашивает юноша с очень странным, тонким голосом.
— Они окружали баррикады и ни одного человека не впускали и не выпускали.
— Что, морили голодом? — спрашивает Ганси, мой названный брат.
— Да. Только все это было обычным делом. Наши родители отодвигали люки подвалов, и мы убегали, чтобы достать хлеб, колбасу и сыр. Карабинеры хватали парочку из нас, но не всех. Если ты маленький, можно быстро убежать.
— А потом?
— Потом мы шли покупать.
— У вас все же были деньги?
— Мужчины из киножурнала и с телевидения давали нам деньги.
— Ясно, — сказал Ганси, — хорошие люди! Но при этом они делали парочку милых снимков.
— Иногда кто-то из нас попрошайничал, — сообщает итальянец. — Я, например. А потом мы
