что целый год не спите с мужем.
— Конечно. Все женщины поступают так. Наверное, и вам какая-нибудь женщина говорила то же самое.
— Да.
— И?
— Я не верил этому. Но я не говорил, что я этому не верю. Нельзя быть несправедливым. Мужчины поступают точно так же, если у них есть любовница.
Некоторое время молчим. Потом я спрашиваю:
— Вы хотите ребенка?
— Боже упаси! В моей-то ситуации?
— Энрико знает?
— Энрико женат. Об этом никто не узнает. Я рассказала только вам. Почему только вам? Потому что мы уже так хорошо понимаем друг друга.
— Однажды…
— Что?
— Однажды вы полюбите меня.
— Перестаньте!
— Да-да, и такой любовью, к которой вы стремились. Я знаю это точно. Иногда бывают мгновения, когда я точно знаю, что произойдет. У вас есть врач?
— Мне нельзя рожать. — Она опускает голову. — После рождения Эвелин врачи сказали, что в дальнейшем это может быть опасно для жизни. Я должна быть в клинике. Это одна из причин.
— Причин чего?
— Что у меня в браке все так плохо, и что я так… что я такая.
— Не понимаю…
— Эвелин — внебрачный ребенок.
— Ну и что?
— Мой муж не способен…
— Так.
— Но он всегда очень хотел ребенка. Понимаете? Сына, которому он передаст свой банк. Когда я встретила его… тогда, в нищете… тогда я не сказала ему, что никогда больше не смогу иметь ребенка. Позднее я все же сказала ему об этом. Это было подло с моей стороны, да?
— Это была необходимость!
— Нет, я должна была его предупредить. При любых обстоятельствах! А потом мы с каждым днем становились все более чужими друг для друга. Он никогда не упрекал меня, то есть не было прямых упреков.
— А косвенных?
— Он… он любил меня, по-своему, в своем желании иметь ребенка он зависел от меня, и он не мог простить мне, что его мечта так и не исполнится. Он стал смотреть на меня другими глазами. Не так, как когда-то… Когда-то…
— Как на честную женщину.
— Да, именно так.
— И поэтому вы начали вести другую жизнь. Чтобы утвердиться в мысли, что вы еще женщина.
Она долго смотрит на меня.
— Вы какой-то особенный юноша, Оливер.
— Поэтому вы это сделали — верно?
Сегодня я впервые увидел Верену без косметики.
Я говорю ей об этом. Она отвечает:
— Специально, чтобы вас поцеловать.
— Но у вас ведь есть великолепная помада, которая не оставляет следов. Вы могли бы подкрасить губы, когда целовали Энрико.
— Ради этого не стоило.
— И все-таки между нами еще может быть любовь.
— Никогда. Это невозможно.
— Губная помада, — говорю я. — Губная помада подтверждает это. Надо подождать. У меня много времени в запасе.
Она удивленно смотрит на меня. Затем я спрашиваю ее:
— Когда вы скажете мужу?
— Сегодня вечером.
Я продолжаю задавать вопросы:
— В какую клинику пойдете?
Она говорит мне, в какую. Клиника находится на западе Франкфурта.
— Когда это произойдет?
— Если я завтра поеду, то послезавтра.
— Тогда я навещу вас в четверг.
— Это исключено! Я запрещаю.
— Мне ничего нельзя запретить.
— Вам нельзя сейчас рисковать.
— А я и не буду рисковать. У них наверняка есть отдельные комнаты. В приемной я укажу вымышленное имя. Я приду в первой половине дня.
— Почему в первой?
— Потому что ваш муж на бирже — или?
— Да, это верно, но…
— В четверг, Верена.
— Это безумие, Оливер, и вообще безумие даже то, что мы здесь.
— Безумие, но сладкое. И однажды наступит любовь.
— Когда? Если мне сорок. И Эвелин двенадцать.
— И даже если шестьдесят, — говорю я. — Я должен возвращаться в школу, половина четвертого. Кто пойдет первым?
— Я. Подождите пару минут, ладно?
— Хорошо.
Она идет к лестнице, оборачивается и говорит:
— Если придете в четверг, то назовитесь моим братом. Его зовут Отто Вилльфрид. Запомните?
— Отто Вилльфрид.
— Он живет во Франкфурте. — Она неожиданно засмеялась. — И сегодня вечером в одиннадцать выходите на балкон.
— Зачем?
— У, меня для вас сюрприз.
— Что за сюрприз?
— Увидите, — говорит она. — Увидите сегодня ночью в одиннадцать.
— О'кей, — говорю я. — Отто Вилльфрид и сегодня ночью в одиннадцать.
Я прислоняюсь к старой обветшалой балке, которая держит потолочное перекрытие, и слежу за тем, как она спускается по винтовой лестнице, медленно, осторожно, хотя на ней туфли на плоской подошве. На повороте лестницы она оборачивается еще раз.
— И все же это безумие, — говорит она. И исчезает.
Я слышу, как она говорит что-то Эвелин, затем голоса замолкают. Я не отхожу от люка. Я не смотрю на них. Я подношу руку, которую Верена держала в своей, к лицу и вдыхаю запах майских ландышей, который так быстро улетучивается. Минуты через три я тоже спускаюсь по старой винтовой лестнице. На улице я вспомнил, что надо зайти в «Квелленгоф», так как воротник моей рубашки испачкан помадой Геральдины. Я пускаюсь рысью и мчусь, времени у меня в обрез. И мне не хотелось бы опаздывать на
