«Из чистого пурпура, правда, сюртук человечек носил…»
— Что ты хотел сказать?
— Нет, что ты хотела сказать?
— Я хотел сказать, отец слушается тетю Лиззи. Он — мазохист. На каникулы я всегда езжу домой. И останавливаюсь не на вилле, а в гостинице. Только если мама не в санатории, я живу дома, — пожимаю плечами. — Дома!
— Она часто лечится в санатории?
— Почти все время. Только из-за нее я все время езжу домой. Иначе бы оставался в Германии.
— Вот как!
— Конечно. Однажды, когда мама как раз была не в санатории, а дома, дорогой тети Лиззи дома не было, и я перерыл ее комнату. Но как! В течение двух часов. Наконец я их нашел.
— Кого?
— Плетки. Поводки для собак, наездничьи хлысты, чего там только не было! Всех цветов. По крайней мере, дюжина плеток была заботливо спрятана в платяном шкафу.
— Она бьет его?
— Полагаю, уже двадцать лет!
— Ну и ну!
— Говорю тебе, это его первая любовь! Как только я нашел плетки, мне совершенно все стало ясно! Она — единственный мужчина из них троих! А моя мать — лишь жалкий дух. А мой отец? Только и слышно: «Лиззи! Лиззи!» У нее доверенности на все его счета. Говорю тебе, она участвует в каждом новом его трюке, в любой коммерческой махинации. Говорю тебе, сейчас отец — ничто, всего-навсего ноль без палочки, шестерка в ее руках, а она — садистка.
— Мерзко.
— Почему же? Он хочет порку. Лиззи задает ему ее. That's love.[22]
— Не говори так.
— Возможно, он обращался с подобной просьбой и к матери, а она отказала. Или плохо выполнила. Удовлетворить мазохиста, видимо, не так уж и просто. Ну, он и выбрал ту, которая его так хорошо порола. Ты бы видела ее! Настоящая мегера.
— Отвратительно.
— Я говорю правду, а она всегда отвратительна.
— У нас ничего не получится.
— Почему?
— Потому что ты такой.
— Но ты точно такая же.
— Да, — говорит она и снова по-детски смеется. — Это правда.
— Это будет самая великая любовь на свете, и она не кончится, пока один из нас не умрет.
— Sentimental fool.[23]
— Ага, ты тоже знаешь английский?
— Да.
— Конечно. Каждой немке после войны досталось по американскому возлюбленному.
— Ты что, спятил? Как ты со мной разговариваешь?
— Ах, простите, милостивая государыня, у вас такого не было?
— Три!
— Всего? — спрашиваю я. — Ну и ну! На чем я остановился?
— На мазохизме отца, — отвечает она и все смеется.
— Боже мой, боже мой, ну и разговор!
— Верно. Говорю тебе, он типичный мазохист. Я стал за ним наблюдать, пристально и долго, когда нашел плетки. И за тетей Лиззи. Как она командует. Как смотрит на него. Как просит огоньку, когда хочет закурить сигарету. И затем возится, прикуривая, так долго, что отец обжигает пальцы. Им это нравится, еще как нравится. Обоим!
— Оливер, этот мир гадок. Если бы не Эвелин, я бы наложила на себя руки.
— Ах, брось! Очень немногие накладывают на себя руки. Что ты думаешь, и я частенько играл с этой идеей! Мы с тобой слишком трусливы для этого. К тому же у тебя все хорошо! Ты — богатая женщина! У тебя есть любовник. А теперь еще и я. Если хочешь, можешь проверить, кто лучше…
— Оливер!
Я говорю именно те вещи, о которых не хочу говорить.
— Прости, пожалуйста. Я веду себя несносно. Я говорю именно те вещи, о которых не хочу говорить.
— Я тоже, я тоже! Все время! Возможно, ты прав, и это будет любовь. Это было бы ужасно!
— Нет, нет. Одно я тебе сразу скажу: я для тебя никогда не буду таким, как Энрико! Я не поцелую тебя, не прикоснусь к тебе, если мы не будем по-настоящему любить друг друга.
Она снова отворачивается и тихо произносит:
— Это были самые прекрасные слова, когда-либо сказанные мне мужчиной.
Глава 10
Она опять не смотрит на меня, лежит, отвернувшись к стене. В профиль она еще красивее. У нее маленькие ушки. Одни эти ушки кого угодно с ума сведут…
— Ну да, — говорю я. — That's the whole story.[24] За эти тринадцать лет милая тетя Лиззи все прибрал к рукам. Сейчас она королева. Колотит моего старика. Определяет ход событий. А отец — всего лишь марионетка. Что он за малый, можно понять, понаблюдав за тем, как он обращается с подчиненными: бесцеремонно, безжалостно. Малейший проступок — «You are fired!»[25] Типично для таких парней. Безвольно слушается женщину, а с окружающими — тиран. Подумать только: настоящего шефа заводов Мансфельда зовут сейчас, да что сейчас, уже много лет, Лиззи Штальман. Штальман — прекрасное имя для дамы, не так ли? Я уверен, уже в истории с налогами она рьяно помогала отцу. Из-за нее мне не позволили последовать за семьей в Люксембург. Понимаешь? Мать она уже растоптала. Отцом овладела полностью. Только я еще стоял у нее на пути.
— Бедный Оливер, — говорит Верена и снова смотрит на меня.
— Бедная Верена. Бедная Эвелин. Бедная мамочка. Бедные люди.
— Ужасно.
— Что?
— Как мы похожи друг на друга.
— Почему ужасно? Сейчас я скажу нечто смешное, нечто забавное. Сказать?
— Да.
— Ты — все, что у меня на свете есть, все, во что я верю, все, что люблю, и все, ради чего я хотел бы быть приличным человеком, если б только мог. Я знаю, мы могли бы быть страшно счастливы вместе. Мы…
— Прекрати!
— Твой ребенок стал бы моим ребенком…
— Прекрати!
— И никогда-никогда-никогда мы бы не обманывали друг друга. Мы бы все делали вместе: ели, путешествовали, слушали концерты, засыпали, пробуждались. Завтра тебя выпишут. Ты придешь в субботу к нашей башне, в три часа?
— Если смогу.
— Если не сможешь, дай мне знак в ночь на субботу. Три коротких сигнала. Значит, ты не сможешь.
