его.
— Ах, брось, пустое! — говорит Ганси, но поднимается.
Через несколько секунд Ноа садится. И все остальные ребята тоже садятся.
— Прощайте, — произносит шеф и быстро уходит. По пути к двери ему приходится пройти мимо моего стола. Поначалу он делает вид, что не видит меня, но затем резко останавливается. — Ах, Оливер…
— Господин доктор?
— Ты уже позавтракал?
Я еще не притронулся к еде, но кусок не лезет мне в горло.
— Да, господин доктор.
— Тогда пройди со мной, мне нужно тебе кое-что сказать.
Мы идем к нему в кабинет.
— Садись. В столовой я не сказал правду. Не всю правду. Фрейлейн Гильденбранд не уволилась. Я ее уволил. Мне пришлось уволить ее.
У меня кружится голова. Мне дурно. С Геральдиной случилось несчастье. Перелом позвоночника. С Геральдиной несчастье. Геральдина…
— Ты вообще слушаешь?
— Да, господин доктор.
Нужно собраться.
— Ты знал, что она была почти слепа?
— Да.
— И что у нее отекали ноги и ей было больно ходить?
— Нет, не знал.
На письменном столе стоит графин с водой. Он наливает доверху стакан, достает из упаковки две пилюли, проглатывает и запивает.
— Голова раскалывается, — говорит он. — У меня безумно болит голова. То, что я тебе расскажу, придется сохранить в тайне. Ты не должен ни с кем об этом говорить. Честное слово?
— Честное слово.
— Я расскажу только тебе, так как меня о том перед уходом попросила фрейлейн Гильденбранд. Она тебя особенно любила.
— Именно меня?
— Да.
— Почему?
— Потому что ты заботишься о несчастном малыше Ганси. Она ведь тебя об этом попросила, когда ты здесь появился, не правда ли?
Я киваю.
— Фрейлейн Гильденбранд будет очень рада, если ты иногда будешь заходить к ней. Ты знаешь, где она живет во Фридхайме?
— Да.
— Ты ее навестишь?
— Да.
— Спасибо. Итак, короче: фрейлейн Гильденбранд тоже всегда ходила по запрещенной тропинке над пропастью. Из-за больных ног. Так можно срезать большую часть пути во Фридхайм, а не только к вилле девочек.
Но и к вилле девочек! Поэтому Геральдина меня быстро догнала, когда я взял браслет Верены в ее комнате.
— Вчера после ужина фрейлейн Гильденбранд хотела еще провести несколько тестов с Геральдиной и поговорить — во Фридхайме, дома у Гильденбранд, на нейтральной территории…
— Зачем?
— В последнее время Геральдина стала особенно неуравновешенной и неразговорчивой. Она все хуже и хуже училась. Об этом-то фрейлейн Гильденбранд и хотела с ней поговорить. Разговоры фрейлейн Гильденбранд помогли многим ребятам. И они пошли во Фридхайм запрещенной дорогой, она шла впереди. Неожиданно раздался крик. Она обернулась и с ужасом увидела, что Геральдина оступилась и…
— Полетела в пропасть?
— Нет, еще нет! Падая, она уцепилась за корень и висела в воздухе на отвесной скале. Она звала на помощь. Фрейлейн Гильденбранд спешно подбежала и попыталась схватить ее за руку и вытянуть из пропасти…
— И?
— Старая женщина едва видела. Дело было ночью. Она схватила не руку Геральдины, а корень, корень был белого цвета. Она рывком выдернула его из земли, а Геральдина полетела в пропасть.
Сказав это, шеф встает, подходит к окну и смотрит на осенний туман за стеклом.
— Фрейлейн Гильденбранд в спешке прибежала в школу. Я позвонил врачу и вызвал скорую. Мы все бросились в ущелье. Только когда увезли Геральдину, фрейлейн Гильденбранд мне все рассказала.
— И тогда вы ее уволили.
— Да. Она хотела остаться до сегодняшнего утра и попрощаться со всеми вами, но… — Он запнулся.
— …но я не позволил. Еще ночью я отвез ее на своей машине во Фридхайм.
— Но почему?
— С ней случился нервический припадок. Судорожные рыдания. Сегодня утром она бы не смогла выйти к вам. Врач это подтвердил. Он дал ей успокоительное. Сейчас она спит. Несколько дней ей придется провести в постели.
Неожиданно его голос стал жестко-звонким.
— Я виноват.
— Что?
— Если позвоночник Геральдины не срастется, если — упаси Боже — если она…
Он не может выговорить.
— Если она умрет?
— …тогда я буду виноват, а не фрейлейн Гильденбранд!
— Но ведь это чепуха, господин доктор!
— Не чепуха! Я уже много лет знал, что она едва видит. Уже много лет знал, что она для всех представляет опасность — и для себя тоже. Я должен был ее уволить несколько лет назад. И не уволил.
— Потому что вам было ее жаль! Потому что вы знали, как сильно она любила детей.
— Неважно почему! Я не уволил! Если… если Геральдина не совсем поправится, я буду виноват, лишь я один!
— Послушайте, господин доктор…
— Тебе не следует больше ничего говорить. Теперь ты все знаешь. Я хочу побыть один. Прощай.
Я встаю. Он смотрит на туман за окном, и в профиль я вижу, как подрагивает его лицо.
В зале и на главной лестнице стоят ребята и говорят о Геральдине. Без семи восемь. С книгами под мышкой я иду к выходу, мне нужно на свежий воздух. Вдруг меня кто-то хватает за рукав. Это малыш Ганси. Он тянет меня вбок и шепчет:
— Ну, как я все обставил?
— Что?
— Ну, это…
— Ты…
— Тсс! Ты что, свихнулся? Не так громко! Ты же сказал, что должен избавиться от Распутницы, а мне нужно было тебе помочь, верно?
— Да.
— Ну так! И я помог! Аккуратно, как ты хотел.
