делились впечатлениями сегодняшнего дня. Из четырех членов делегации в США удалось побывать лишь Василию Прокофьевичу и потому сегодняшние доклады американских хирургов произвели сильное впечатление.
— Обидно, товарищи, — говорил Гальченко. — Разве у нас хирурги хуже? Все упирается только в материально-техническое обеспечение. У них на хирургию работает целая промышленность. А у нас ерунда, форменная чепуха часто становится проблемой…
Василий Прокофьевич молчал. В его голове зрел план, Но о нем он предпочитал пока никому не говорить.
На следующий день ровно в восемь утра они вчетвером сидели перед экраном цветного телевизора и наблюдали за показательной операцией, которую делал для делегатов конгресса по новой методике Кристиан Барнард. Вот он появился в операционной — невысокий, худощавый, в синеватом халате и подошел к столу. Двадцатисемилетний донор с несовместимой для жизни травмой мозга третьи сутки жил только на управляемом дыхании. Отключи его, сердце сразу же перестало бы биться. Стопроцентную безнадежность его состояния зафиксировала специальная комиссия врачей, родственники дали согласие на пересадку.
Продольная стернотомия, широкое вскрытие перикарда, введение гепарина. Затем вмонтированная в бестеневую лампу телевизионная камера бесстрастно показала, как Барнард отсек сердце донора на уровне предсердий. Вот оно лежит на его руке. Еще горячее, не успевшее остыть, способное возродить к жизни другого, обреченного на гибель человека. Хирург осторожно опустил сердце донора в проточную струю физиологического раствора и перешел в другую операционную, где помощники уже обнажили больное сердце реципиента.
Вся техника операции до мельчайших подробностей была знакома Василию Прокофьевичу. Он тщательно изучил ее, еще будучи в командировке в Хьюстоне, отработал на собаках, не пропустил ни одного специального журнала с описанием этих операций.
— Пересадка на уровне предсердий позволяет управлять ритмом сердца через неповрежденный синусовый узел, — сказал он.
Барнард отсек больное сердце реципиента и наложил анастомозы между корнем аорты и легочной артерией донорского сердца и сосудистыми стволами реципиента. Стало заметно, как пересаженное сердце едва заметно затрепетало, затем его сокращения сделались чаще и глубже, на бегущей по экрану телевизора электрокардиограмме появилась фибриляция предсердий, прошли еще какие-то мгновения и вот уже видно, как восстановился синусовый ритм. Чужое сердце заработало в груди смертельно больного человека, новый насос погнал по сосудам кровь.
Василий Прокофьевич посмотрел на часы — как говорилось вчера, операция заняла полтора часа…
— Впечатляет, — сказал сидевший рядом Гальченко. — Ни одного лишнего движения. Ни одной лишней минуты. Техника отработана в совершенстве. Чтобы добиться этого, нужно время. Немало времени.
Василий Прокофьевич подумал о том же. Он был готов хоть сейчас сделать эту операцию, но ведь дело не в нем одном. Медицина фантастически шагнула вперед. Современная операционная похожа на сложную техническую лабораторию. Для такой операции необходимы десятки приборов, датчиков, аппаратов, инструментов. Нужно обучить своих помощников, средний персонал… Какие бы доводы ни приводили сейчас противники пересадки, иммунология шагнет вперед и пересадками неизбежно придется заниматься. Только чем позже мы начнем их, тем больше драгоценного времени будет потеряно, тем значительнее будет отставание. Об этом говорили вчетвером на обратном пути, об этом думал он поздней ночью, лежа в постели…
Шесть дней с утра до четырех дня продолжались заседания конгресса. В свободное время организаторы стремились развлечь участников, создать больше условий для неофициальных контактов, дружеских встреч. Желающих возили в столицу страны — тихую Канберру, в шумный многоэтажный Сидней с его знаменитым оперным театром и не менее известным Кингс-Кроссом, показывали соборы Сент-Джеймс и Сент-Пол.
Василий Прокофьевич, Гальченко, Чистихин, маленький молчун Баранов с удовольствием бродили по пустынным в эту пору года садам и паркам Мельбурна, наблюдая за игрой в гольф, выбирали сувениры в многочисленных лавочках, посетили гордость Мельбурна — утопающий в зелени двухэтажный кирпичный домик. Когда-то он стоял в Англии. В нем родился и вырос знаменитый английский мореплаватель Джеймс Кук. Благодарные австралийцы разобрали домик по кирпичу и перевезли на свой далекий континент.
Даже сейчас, зимой, было много цветов, росли по соседству японская сакура, русская черемуха и белоствольная береза. Но самое популярное дерево в Австралии — эвкалипт. Профессор Чистихин утверждал, что здесь более трехсот пятидесяти видов различных эвкалиптов.
— Сомневаюсь, — говорил во всем сомневающийся Гальченко, но спорить с Чистихиным не решался, так как уже дважды был публично посрамлен.
Василию Прокофьевичу многое нравилось здесь: уютные, окруженные цветами коттеджи на тихих улочках, прекрасные пляжи — бесконечно длинные ленты белого песка вдоль линии прибоя, приветливые жители, готовые подолгу рассказывать о своей стране, масса автомашин на великолепных дорогах, пабы, где после работы мужчины собирались пропустить кружку-другую пива, даже русские трактиры, где можно услышать родную речь, выпить рюмку водки, закусив краковской колбасой и пельменями.
Но по-настоящему судить о стране по тем коротким отрывочным сведениям, что им удалось получить в интервалах между заседаниями конгресса, было по крайней мере несерьезно. И все же при самом поверхностном знакомстве с жизнью проступали черты откровенно неприятные, отталкивающие. Чего стоил один квартал развлечений наподобие лондонского Сохо с его бесчисленными «сексшопами», «международными сексцентрами», где группками бродили длинноволосые юнцы, проститутки, у которых на голое тело были надеты лишь плащи и которые они распахивали при виде встречных мужчин, забитые порнографической литературой киоски. Молчун Баранов купил в одном из них журнал «Секси», прочел вслух напечатанное там объявление: «Мужчина сорока лет ищет толстую женщину. Возраст не имеет значения». Потом, уже молча, перелистал журнал до конца, сказал свое любимое «ну и дела» и, расхохотавшись, швырнул в урну.
Накануне отъезда домой Василий Прокофьевич плохо спал, несколько раз вставал ночью, подходил к окну и смотрел на город. Сверкал освещенный прожекторами высокий шпиль Центра Искусств. Проходящие неподалеку широкие Эллиот-стрит и Мейн-стрит сияли неоновыми огнями реклам. Василий Прокофьевич вспомнил, как несколько дней назад профессор Чистихин цитировал некоего Адамса, написавшего в 1885 году: «Мельбурн — город кастрюль и биржевых маклеров. Они знают, как делать деньги, но не умеют их тратить». Судя по всему, за последние годы люди здесь научились это делать.
Всю обратную дорогу он думал о доме — об Анюте, о своем институте, о внучке Мирейке.
Два месяца из упрямства он не шел к дочери знакомиться с внучкой. Анюта уговаривала его, просила, даже плакала, но он был непреклонен, А однажды после ужина сказал неожиданно:
— Поехали!
Внучка ему понравилась. Она улыбалась деду, агукала и глаза у нее были голубые, словно подсвеченная солнцем прозрачная родниковая вода.
— Наша порода, петровская, — сказал он Анюте, когда они вернулись домой, и жена обрадованно обняла его и поцеловала.
Сейчас из Мельбурна он вез маленькой Мирейке костюмчик из серой пушистой шерсти и думал, что в нем она будет похожа на медвежонка коалу.
Вчера, после торжественного закрытия конгресса, он долго беседовал с группой больных с пересаженными сердцами. Они держались хорошо, смеялись, шутили, даже курили сигары и по всем признакам не собирались умирать.
