началось с чтения вахтенного журнала. Запись была сделана в аллегорической форме и изображала воскресное увольнение в город. Каждый маневр курсантского корабля вызывал в зале взрывы смеха:
«19.00 — получил разрешение сняться с якоря. Крен 0 градусов, скорость два узла.
19.20 — пройдя систему вятских озер, вошел в открытую гавань КОРА (клуба железнодорожников).
19.50 — искусно лавируя среди яхточек и плоскодонок, на траверзе берегов, усеянных морскими выдрами, отбуксировал сквозь волны штормовых фокстротов лайбу «Лиля».
21.00 — держа нос, приведенным к ветру, благополучно крейсировал в заданном квадрате.
21.30 — имея на буксире лайбу, прибыл на рейд бухты Домашняя. Убедившись, что бухта свободна, вошел в нее и пришвартовался к лайбе, бросившей якорь.
22.00 — пополнил запас горючего.
22.45 — с креном пятнадцать градусов отплыл по направлению к военно-морской базе.
23.30 — едва не был остановлен сторожевым судном «Старший лейтенант Акопян», но благодаря преимуществу в скорости скрылся в тумане.
24.00 — отметился в таможенном журнале и лег в дрейф».
Концерт затянулся надолго. Когда Пашка Щекин исполнял «Песню о Ленинграде», ему подпевал весь зал. Играли отрывки из «Затемнения в Грэтли» Пристли, пели вошедшую в курсантский фольклор «Папаша и мамаша ко мне все пристают». В конце зрители трижды вызывали участников концерта. На сцену вышел суровый анатом Черкасов-Дольский и, сильно заикаясь, говорил какие-то трогательные слова. Но его никто не слушал. Ночью на курсе многие не ночевали. Алексей и Миша спали на своих полках. Место Пашки Щекина была пусто.
Степкина пассия Зойка Демихова, аборигенша или, как называл здешних девушек Пашка, «вятская мадонна», оказалась на высоте. Ей удалось отправить ночевать к сестре не только мать, но и братца, желавшего во что бы то ни стало провести вечер с будущими знаменитостями морской медицины. Закуска была неслыханной. Помимо обычного винегрета, квашеной капусты и картошки в мундире, на столе лежало тонко нарезанное сало и даже банка американской колбасы, известной под названием «Улыбка Рузвельта». К семи часам собрались почти все. Опаздывали лишь Васяткина Анька и бригадирша. У них недавно кончилась смена, и их ждали с минуты на минуту. Девчонки были давно знакомы и бойко тараторили на кухне. Лишь Лина одиноко стояла в комнате и листала книгу. Вскоре пришли Анька с бригадиршей. Подруга Аньки была мало похожа на девушку, которую рисовало воображение Миши — невысокая, полненькая, веселая украинка с длинной косой. Миша был сноб. В какой-то из книг, изданных еще до революции, он прочитал: «Ноги женщины говорят о многом — о происхождения, темпераменте, способности любить. Толстые ноги встречаются чаще у простолюдинок, женщин простых, хороших матерей больших семей, не знающих истинной радости наслаждений». Ноги у бригадирши были толстые. Первым делом она подошла и поцеловала Васятку, которого видела в первый раз.
— То за Аньку, — сказала она. — Росцвила дивчина от твоей собачатины.
От собачатины или нет, но Анька, действительно, поправилась на четыре килограмма и заметно похорошела.
Когда Миша в очередной раз завел патефон, к нему подошел Алексей. Он долго выбирал пластинку и объявил:
— Дамское танго.
Лина пригласила Мишу. Почти полтанца она молчала. Ее лицо было задумчиво, глаза грустны. Сказала неожиданно:
— Мызников сделал Геночке многоэтапную операцию одномоментно. Как это у вас называется — и торакопластику, и резекцию ребер, и резекцию обломков плеча. При его ослабленном здоровье это было очень опасно. Но теперь он поправляется. И настроение у него лучше. Поверил, кажется, что сможет выздороветь. Спасибо тебе.
— Мне? За что? — Миша плохо понимал, что говорила Лина. Он видел совсем близко ее широко расставленные глаза, ощущал ее дыхание, и это волновало его.
— Если бы не ты, разве приехали два знаменитых профессора? У них таких Геночек тысячи.
За столом Лина оказалась между Алексеем и Пашкой. На душе у всех было торжественно и странно тревожно будто неслышно звенела внутри туго натянутая струна.
— Чтобы вы, мальчики, остались живы! — сказала, слегка ударяя на «о», хозяйка дома Зойка Демихова. — Мы будем ждать вас.
Она подняла бокал и выпила до дна. Все остальные девушки последовали ее примеру. Только Лина продолжала сидеть неподвижно с застывшим лицом. Из-за особого настроения первая рюмка сразу ударила в голову. Миша почувствовал, как все закружилось вокруг, движения стали легкими, исчезли всегдашняя скованность и застенчивость. У бригадирши, ее звали Тая, заблестели глаза, она обмахивала платочком лицо и шею.
— Двое суток не спала, а заместо того, чтоб на койку завалиться, сюда прибежала. Скажете, не дура? Ведь опять спать не придется.
— Почему? — удивленно спросил Миша. — Разве у вас нет выходных?
— «Почему»? — передразнила бригадирша. Она перебросила косу с груди на спину, и Миша подумал, что давно уже не видел такой толстой длинной косы. — Война потому что, хлопче. Не о сне думать приходится, а чтоб танков побольше послать на фронт. — И вдруг, не колеблясь, с режущей душу откровенностью, стала рассказывать о своей жизни: о покойном отце, жестоком пьянице, о матери. В тринадцать лет она осталась сиротой, три года воспитывалась в детдоме, в семнадцать уже пошла работать. — Замужем была, — призналась она. — Только бросил он меня. Другую нашел. Теперь опять девка.
После ужина играли в «бутылочку». Когда горлышко указывало на бригадиршу, она охотно подставляла свои мягкие, пахнущие молоком, губы и закрывала глаза.
— Давайте в «испорченный телефон», — предложила Анька.
Юрка Гурович хитро ухмыльнулся, наклонился к ее уху и невнятно проговорил:
— Игла Бира с мандреном.
Анька удивленно подняла брови и передала дальше. Последняя, Зойка Демихова, сказала:
— Игра бирка с мандражом.
Парни хохотали. Смущенные девчонки недоумевали.
Пашка вел себя по-светски — танцевал со всеми, шутил. Зойка принесла ему гитару, и он запел:
Когда он закончил, все долго молчали. Нет, ничего не скажешь, поет Пашка здорово, но эта песня прозвучала по-особенному, так, что у девчонок выступили слезы. Алексей, который весь вечер сидел мрачный и непрерывно курил, тронул Пашку за плечо, шепнул:
— Выйдем в коридор.
Миша понимал, что рациональная душа командира отделения, не терпевшая неясностей, жаждала определенности.
В коридоре было тихо. Вероятно, ребята разговаривали вполголоса, потом отворилась дверь и Алексей позвал Лину.
— Завтра мы уезжаем на фронт, — сказал Алексей, не замечая, какой у него глухой, словно деревянный голос, едва девушка закрыла дверь и остановилась в тускло освещенном коридоре. — Мы хотим знать, кого из нас ты любишь?
Лина стояла, наклонив голову. Лица ее не было видно. Пашка молчал. Алексей даже не смотрел в его
