на ее пышных светлых волосах, и девушка то и дело поправляла ее. Улыбчивая, зеленоглазая, она чем-то напоминала Шурку Булавку. На ногах ее были до блеска начищенные хромовые сапожки.
— Вы давно здесь загораете? — спросил Миша, подойдя к ней.
— Как и вы, — охотно откликнулась она. — Разгрузились в Иркутске, прошли санобработку и обратно им фронт. Нас нигде не задерживают.
Слово за слово — и они разговорились.
— Стоять, наверное, придется еще долго. Пойдемте прогуляемся по полю, — предложил Миша, удивляясь собственной смелости. — Смотрите, сколько народу разбрелось вокруг. Без нас не уедут.
— Пошли, — согласилась она. — Чего, действительно, здесь стоять и дымом дышать?
Скошенное поле начиналось сразу за станцией. Земля нагрелась за день, и от нее сладко пахло начавшим просыхать сеном, горьковатой полынью, полевыми цветами. Они направились к одинокой яблоне на краю поля.
— Как вас зовут? — спросил Миша.
— Тося. А вас?
— Миша.
Они шли по полю и молчали. Оставшись наедине с девушкой после многолюдья станции, он почувствовал себя вдруг смущенно, неловко.
— Хотите, я расскажу вам смешную историю из курсантской жизни?
И он рассказал о своей встрече с генералом Татаринцевым на Большом проспекте, а потом, освоившись — как ассистент Смирнов давал курсантам на зачете по анатомии завернутую в халат кость, чтобы они на ощупь ее опознали.
Тося смеялась. Толстогубый некрасивый матросик оказался остроумным. Они стояли под яблоней. Миша подпрыгнул, сорвал маленькое твердое яблоко, протянул Тосе, спросил неожиданно серьезно:
— А вам не страшно ездить на передовую?
— Нет, — сказала Тося. — Привыкла уже. А вот когда умирают, видеть не могу. И понимаю, что война, что нельзя без этого. А не могу. Даже на экране — не могу. Девчонки смеются, говорят: «Ты какая-то, Тоська, чокнутая».
— Дуры они, ваши девчонки, — перебил ее Миша. — Разве можно спокойно смотреть на человеческую смерть? Я, например, тоже видел немало в блокадном Ленинграде, но привыкнуть не смог…
Девушка внимательно, не перебивая, слушала его, и Мише подумалось, что она, наверное, могла бы хорошо понять его. Никому из ребят он не решался рассказывать о своих сомнениях, страхах. Они могли поднять его на смех. А вот ей решился.
— Я часто думаю о передовой. И, знаете, Тося, как-то не уверен в себе. Не знаю, как поведу себя перед лицом близкой смерти. Это очень мучает меня…
Вдали протяжно загудел паровоз. Взявшись за руки, они побежали на станцию, остановились, запыхавшись, около санитарного поезда. Паровоз загудел снова. Отправлялся Мишин эшелон. Ребята на ходу вскакивали в вагоны. Пора было прощаться.
— Адрес? — торопливо спросил Миша, роясь в карманах в поисках карандаша и не находя его. — Сто сорок восьмой поезд? Фамилия Дивакова? Запомнил навечно! — крикнул он уже стоя в дверях теплушки.
После тридцати километров марша под жарким солнцем, среди пыльной и жесткой травы, которая, как проволока, цеплялась за ноги, курсанты устали. Каждый шаг стал тяжел, многие еле плелись. Наконец, показалась долгожданная Денисовка — большая деревня с крепкими бревенчатыми избами, украшенными затейливой резьбой наличников. Чуть в стороне от деревни виднелись вытоптанный тысячами ног до каменной плотности строевой плац, полоса препятствий, стрельбище. Во всех направлениях по ним двигались люди. Кто ползал, кто отрабатывал ружейные приемы, метал гранаты, стрелял. Эта площадка напоминала гигантский муравейник, где каждый был занят своим важным делом. Позади нее, огороженные колючей проволокой, двумя рядами стояли десятка полтора бараков, наскоро построенных, крытых тесом, где отныне предстояло жить.
Курсанты помылись, пообедали и вошли в длинный барак с двухэтажными нарами. Доски на нарах были прохладные. Разувались, с блаженством ложились на них в пыльном полумраке и сразу же засыпали, сморенные усталостью. Мыслей не было. Слишком остры были телесные ощущения: ломило спину, жгло ступни, горели щеки от жаркого осеннего солнца, тело казалось тяжелым, будто не своим.
— Еще километра два и свалился бы, — проговорил Миша, но никто его уже не слышал. Все спали.
Утром курсантов повели в цейхгауз для переодевания. Морскую форму, привычную, красивую и удобную, приказали снять, а вместо нее выдали хлопчатобумажные галифе и гимнастерки, защитного цвета шинели, пилотки и сапоги с портянками. От морской формы разрешили оставить только бескозырку, тельняшку да ремень с бляхой. В новой мешковатой неглаженой одежде ребята выглядели беспомощно, неуклюже.
— Суворовские чудо-богатыри, — пошутил Пашка, безуспешно пытаясь заправить под ремень слишком широкую, свисавшую с плеч гимнастерку. — Четвертый раз, пацаны, переодеваемся. Родная мама не узнает.
Старший лейтенант Орловский, в батальон которого влились обе курсантские роты, молодой, ловкий, с круглыми, как пуговицы, заносчивыми глазами, объявил перед строем:
— Жалоб на тяжесть учебы в батальоне принимать не буду. В санитарную часть без особой нужды ходить не советую.
Это было последнее, что запомнили курсанты. Остальные события этих тяжких двух недель запечатлелись в голове смутно, расплывчато, урывками, будто в бреду. Подъем в темноте в половине шестого утра. Умывание, ячневая каша, кружка пахнущего вчерашним супом чая и сразу начиналось: рытье окопов, стрельба из личного оружия, марш-броски в противогазах с полной боевой выкладкой. Лежали в узких щелях, а сверху, лязгая гусеницами, проползали танки. Черная утрамбованная земля под их тяжестью дрожала, трещала и рвалась, как старая материя. В них бросали деревянные болванки, имитирующие гранаты, бутылки с горючей смесью. После обеда ползанье на брюхе по колючей траве, полоса препятствий, стрельба из пулеметов и автоматов, разведка. А ночью тревога и марш-бросок…
От этого времени в памяти остался лишь автомат ППШ, лопата, противогаз, каска и бесконечная смена команд. Только один раз разрешили сходить в соседнее село Данилово на танцы. Среди курсантов было много страстных танцоров, но в Данилово никто не пошел — все спали на нарах мертвецким сном.
В первые же дни на стрельбище отличился Васятка Петров. Стреляли из трехлинейных винтовок по грудным мишеням на сто метров в положении лежа. Три патрона давали пристрелочных, пять зачетных. После того как отделение отстрелялось, подошел старший лейтенант Акопян, спросил:
— В трэтью мишень кто стрэлял?
— Я, — ответил Васятка.
— Я вам, Пэтров, новую мишень повэсил. Возьмите двэнадцать патронов и стрэляйте по четыре с положения лежа, с колена и стоя.
Вася спокойно, патрон за патроном посылал в грудь фашиста. Старший лейтенант принес мишень и показал курсантам. Только два патрона попали в девятку, остальные в самый центр мишени. Да так кучно, что их можно было прикрыть кружком, чуть больше пятака.
— Хорошо стрэляете, Пэтров, — похвалил Васю Акопян, сворачивая мишень и пряча её в карман. — Доложу комбату. Когда прибудэм на фронт, пошлем вас в школу снайперов. Согласны?
— Не знаю, — нерешительно проговорил Вася. — С ребятами неохота расставаться, товарищ старший лейтенант.
— Ладно, будет врэмя подумать. — Акопян стоял, не спеша курил, не давал команды продолжать стрельбы.
— Скоро нас на фронт отправят? — спросил Пашка. — Надоело здесь. Всю душу этой муштрой вытрясли.
— Надоело? — Акопян странно усмехнулся, бросил и затоптал окурок. — Еще вспомянете, Щекин, эти
