безумный Герман и повторял; «Тройка, семерка, туз» — гуляли больные в коричневых фланелевых костюмах. А в общем, внешне территория Академии — больничный парк, здания — мало изменились. Все было почти как прежде, как двадцать три года назад. Все, кроме них самих…
Повинуясь какому-то сильному, словно не подвластному ему чувству, он поднялся на второй этаж, прошел в конец длинного коридора. Здесь когда-то помещалась квартира Черняева, где в перерывах между воздушными тревогами и дежурствами на крыше они попивали красноватый блокадный морковный чай и вели с дочерьми профессора разговоры об искусстве. На двери большой комнаты, бывшей гостиной, сейчас висела табличка: «Учебная комната № 3».
Первая аудитория, такая большая и вместительная, теперь будто съежилась, уменьшилась. Он попробовал сесть на скамью. Она была узкой и жесткой, а на выдвижном столике писать было неудобно. Именно здесь читали свои лекции Пайль, Джанишвили, Савкин.
Он чувствовал странное возбуждение от того, что ходил здесь. Едва ли не каждая комната, коридор оживляли те или иные воспоминания, забытые истории. Почти тридцать лет назад в далеком 1940 году, когда он впервые приехал в Ленинград, даже в самых смелых мечтах он не мог предполагать, что известные профессора старейшей Военно-медицинской академии когда-нибудь пригласят его, Васятку Петрова, на консилиум. Да что там говорить, без дураков, он многого добился в жизни, правда, адским трудом и упорством, но добился. Молодец, Вася, чего уж там. Всю жизнь он должен быть благодарен своим учителям. Как тянули его, чурку неотесанную, на первом курсе, как терпеливо возились все пять лет. Недавно молодой невропатолог их института не смог назвать по порядку двенадцать пар черепно-мозговых нервов. А он хоть и кончал давно и не невропатолог, перечислил все без запинки. На колени он должен встать перед ними, руку поцеловать, как Ру Кохеру. У них многие ребята преуспели. Будучи флагманским хирургом военно-морского флота, он часто ездит в командировки на флоты. И почти везде встречает своих бывших однокашников. Начальник медицинской службы Тихоокеанского флота — «карандаш» из второй роты Павлик Бабенко. Тоже, между прочим, генерал. Алеша Сикорский — флагманский врач эскадры. Три кафедры Академии возглавляют их бывшие сокурсники. Даже в первом походе к полюсу на атомной подводной лодке участвовал их однокашник. Хороший у них был курс. Не зря их учили в трудные годы войны, не зря воспитывали…
Жаль, что не удалось побывать на последней юбилейной встрече. Витя Затоцкий рассказывал, что там была шуточная анкета, сколько осталось зубов, сколько волос, а на вопрос: «Что ты помнишь из физколлоидной химии?» — один остряк ответил: «А был ли у нас вообще такой предмет?»
Василий Прокофьевич внезапно почувствовал, как все эти случайные и, казалось, разрозненные воспоминания, мимолетно возникшие мысли неожиданно объединились во что-то большое и важное. Он должен спасти Тосю! Только бы успеть, не опоздать. Такие больные, если у них не молниеносные формы, живут и двое, и трое суток.
Теперь он сидел и думал о предстоящей операции. Существуют два метода радикального лечения. Тот, который разработали они, — широкая торакотомия с обнажением легочной артерии и вскрытием ее — и совсем новый метод, предложенный Московским институтом экспериментальной и клинической хирургии — введение зонда через полую вену в сердце и оттуда вверх к тромбу с последующим растворением тромба стрептазой. Таких операций в московском институте сделали еще мало. Он же их не делал ни разу. На всякий случай он захватил с собой и зонд, и этот препарат. Его покупают во Франции, и стоит он баснословно дорого, что-то около тысячи рублей золотом…
Он посмотрел на часы и подумал, что Женя Затоцкий должен сейчас уже накладывать швы на рану и заканчивать операцию. Парень, конечно, безумно рад, что шеф дал ему возможность самостоятельно прооперировать на сердце. У них в институте у молодых много нянек. Начиная от директора института, заведующих отделами, отделениями. Это и хорошо и плохо. Есть у кого поучиться. Но слишком надолго затягивается период ученичества. В Женином возрасте не было для него большей радости, чем самому сделать сложную операцию…
Он развернул купленную в аэровокзале газету. По случаю девяностолетия со дня рождения Сталина в ней была помещена статья. Василий Прокофьевич вспомнил, как тяжело пережил известие о его смерти. К этому времени он успел закончить адъюнктуру, стать кандидатом наук, был оставлен ассистентом на кафедре. Узнав о смерти Сталина, прервал занятия со слушателями и бросился на вокзал, чтобы ехать в Москву на его похороны. Билетов в кассе не было. Тогда он вернулся, заперся в учебной комнате и просидел в одиночестве весь вечер…
В проходе вновь появилась стюардесса. Скучавший рядом парень оживился, засиял фиалковыми глазами. И стюардесса, проходя мимо него, улыбнулась загадочно, обещающе. Василий Прокофьевич вспомнил о Софье Николаевне или, как ее все называли в институте, Сонечке. Софья Николаевна, старший научный сотрудник оргметодотдела института, этакий классический тип современной эмансипированной женщины. Ей чуть больше тридцати, она кандидат наук, деловита, собрана, всегда строго и со вкусом одета. Великолепная фигурка и точеные ножки Сонечки нередко служили темой разговоров среди молодых сотрудников института. Вдобавок она свободна — два года назад разведена с мужем. Но держится совершенно неприступно, настоящая Бастилия, к тому же окруженная рвом с водой и высоченным забором. Язык у нее остер, как бритва. Один раз скажет — и больше человек к ней подходить не решается.
Предыдущий директор института, бывший преподаватель Академии Малышев, который считал по старой памяти Петрова своим учеником, сдавая дела, по-отечески наставлял молодого директора:
— Бойся Сонечки из оргметодотдела. Опасная женщина. Очень честолюбива, напориста. Я схлопотал из-за нее строгий выговор. И сейчас, когда снимали с должности, напомнили об этом на бюро горкома. Хотя, должен признаться, без малейших оснований. Советую обходить стороной.
Целых два года он успешно обходил ее стороной. Встречаясь в коридоре или на лестнице, здоровался, не задерживаясь проходил мимо, старался все дела решать с ее начальником. А когда кто-то из сотрудников их отдела не выключил уходя электроприбор, влепил ответственной за пожарную безопасность Сонечке выговор в приказе. И все равно, всякий раз, случайно увидев ее, отмечал про себя, как она хороша. Загорелое даже зимой лицо, яркие сочные губы, свободно падающие в модном беспорядке волосы, нарочито тесная, с расстегнутыми верхними пуговками пушистая кофточка.
Неделю назад, когда Сонечка, замещая больного заведующего, была у него с докладом, он вдруг вспомнил, что Анюта позвала на сегодня гостей и просила на обратном пути купить в кафе «Тринадцать стульев» какой-то особенный торт. Поэтому спросил безо всякой задней мысли:
— Вы не знаете, где находится кафе «Тринадцать стульев»?
Она посмотрела на него своими миндалевидными, умело подкрашенными глазами:
— Знаю. Может быть, вы, Василий Прокофьевич, собираетесь меня пригласить туда?
На миг он опешил, потом улыбнулся, сказал:
— А почему бы и нет? Если позволите, я буду ждать вас в среду у входа в половине восьмого.
«Я не успел предупредить ее. Она придет завтра. Подумает бог весть что, — размышлял он. — Неудобно получилось. А впрочем, ничего страшного. Может быть, даже к лучшему».
Сидевшая у иллюминатора операционная сестра Бурундукова дремала, уронив на колени маленькие крепкие руки. Недавно в перерыве между операциями он сказал ей: «Пора тебе, милая, выходить замуж, а если сама не можешь, придется мне подыскать жениха». А она ответила: «Да ну их, женихов этих. Был недавно один. Славным таким казался, скромным. Позвала его на день рождения. Мама пришла, сестра. А он встал и первый тост произнес за артиллерию».
Даже сейчас при воспоминании об этом тосте Василий Прокофьевич засмеялся.
Из динамиков послышался голос стюардессы:
— Наш самолет начал снижение в аэропорту Симферополя. Просьба всем пристегнуться
