задумалась. «Вот он, ответ на вопрос, — решила она. — Сердце знает, чего хочет».
В конце ноября, когда под Сталинградом продолжались особо жестокие бои, Алексей и Павел, будто сговорившись, одновременно объяснились ей в любви. Лина запомнила эти места в письмах наизусть.
«Я заметил, что мне очень везет здесь, — писал Алексей своим крупным четким почерком. — Солдаты в моем взводе самые хорошие, командир роты великолепный парень. Теперь я понял, откуда это везение — потому что я люблю тебя!»
Паша писал иначе: «Недавно в палате мы показывали друг другу фотографии своих любимых. (В госпитале от скуки и не такую забаву придумаешь.) И знаешь — все единодушно решили, что ты самая красивая. Мне было очень приятно слышать это, хотя и без них я давно знал, что лучше тебя нет никого в целом мире».
На эти признания Лина не ответила.
— Папка, — спросила она, — что делать, если нравятся сразу два мальчика?
— Значит, не нравится ни один, — ответил Якимов.
— В том то и дело, что нравятся…
Вечером, когда она вернулась после занятий и ужинала, раздался телефонный звонок. Это был отец. Он звонил из лаборатории.
— Добрый вечер, малышка.
Ей сразу не понравился его голос — необычно громкий, жизнерадостно-бодрый, такой голос был у отца, когда он сообщил ей, что мать оставила их и уехала со своим режиссером в Сибирь и когда тяжело ранили Геннадия. Поэтому она сразу спросила:
— Что случилось, папа?
На другом конце провода отец немного замялся.
— Произошло маленькое осложнение. В общем, в Москву мы пока не едем.
— Почему?
— Ты спрашиваешь — почему? — отец явно выгадывал время. Врать для него всегда было делом мучительным ненавистным. — Обстоятельства складываются так, что мне придется полежать в госпитале.
— Ты заболел? — обеспокоенно спросила она.
— В некотором роде — да. — И, спохватившись, понимая, что дочь начнет волноваться, заговорил быстро, не давая ей вставить слово: — Ты же знаешь врачей. Они обожают делать из мухи слона. Ничего, мол, страшного, но нужно проверить и выяснить. — Сергей Сергеевич умолк, передохнул, сказал уже спокойнее: — В общем, хотят положить и обследовать.
Она почти все поняла. Такая история уже случалась с ним по войны в Ленинграде. Авария установки и отравление. Мама говорила, что в тот раз, к счастью, все обошлось благополучно. Папа пролежал в клинике два месяца и еще два месяца пробыл в санатории. Но обойдется ли сейчас?
Спросила как можно хладнокровнее:
— Куда тебя кладут?
— В клинику профессора Черняева в Академии. Можешь меня навестить, малышка. Если придешь, принеси, пожалуйста…
Перечисление предметов, которые следовало принести в госпиталь, Лина уже слушала вполуха, думая об одном — не сильно ли он отравился.
— Я буду у тебя через час, — сказала она и громко всхлипнула в трубку.
— Не реви, — строго сказал отец. — И приезжай. Только Геннадию пока ничего не говори.
— Ладно, — сказала она, уже взяв себя в руки. — Не маленькая.
Геннадий поправлялся медленно. Был худ, желтая кожа на лице легко собиралась в морщины, как у старика. Он быстро уставал. Любое известие, печальное или радостное, расстраивало его, и тогда по впалым щекам текли слезы. Но он уже гулял по госпитальному двору, обедал не в палате, а в столовой, занимался лечебной физкультурой. Врачи собирались перед Новым годом представить его на военно- врачебную комиссию и дать два месяца отпуска по болезни. Только после отпуска они обещали решить вопрос, что с ним делать дальше.
Свою молодую жену профессор Черняев любил нежно и трепетно. Два-три раза в день он запирался изнутри в кабинете и звонил Юле на кафедру анатомии. Телефон был далеко от лаборантской. Чтобы позвать Юлю, следовало спуститься со второго этажа на первый и пройти в самый конец длинного коридора. Пока Юля снимала халат, мыла руки и добегала до телефона, проходило почти десять минут. Все это время Александр Серафимович терпеливо ждал. Зато услышанный запыхавшийся от бега голос жены вознаграждал его сторицей. Он испытывал буквально физическую потребность слышать среди дня голос Юли, ее смех.
Его частые звонки вызывали у ироничного Черкасова-Дольского насмешливый комментарий:
— Благодаря в-вашему супругу, уважаемая Юлия Александровна (свою лаборантку Черкасов-Дольский теперь называл не Юленька, а исключительно Юлия Александровна), с-сотрудники нашей кафедры ежедневно з-занимаются физкультурой. Мы п-преисполнены признательности.
Юля рассказывала о его колкостях мужу, но Черняеву было все равно. Вся клиника знала, что если посреди дня кабинет шефа закрыт, беспокоить его ни в коем случае нельзя. Он звонит своему Рыжику. Александр Серафимович сильно изменился и внешне. Еще недавно, даже на хорошо знавших его людей, он производил впечатление человека вялого, сонного, только подрагивающие веки закрытых глаз да изредка задаваемые курсантам вопросы говорили, что он не дремлет на занятиях, а внимательно слушает. Теперь он ходил быстро, смешно подпрыгивая на ходу, перебивал ответы курсантов шутками, на лекциях мог рассказать анекдот и первым заразительно рассмеяться. На службу вместо форменного кителя надевал парадную тужурку с белоснежной сорочкой, на шинель прикрепил каракулевый воротник. Вечерами он терпеливо занимался с женой математикой, историей, иностранным языком. Он уговорил ее поступить в девятый класс вечерней школы и часто вместе с ней готовил уроки.
— Душа моя, ты даже не представляешь, какая ты способная, — говорил он, проверив решенные ею тригонометрические примеры и с восхищением глядя на жену. — Я мечтаю, чтобы ты стала врачом.
— А я не верю в это, — шептала она, поднимая голову от тетради и встряхивая рыжими волосами. — Юлька Пашинская — и врач… даже смешно.
— Ничего смешного. Ты будешь врачом обязательно.
И все же Юлька была несчастна в профессорском доме. Немало ночей она проплакала в темной холодной кухне, тайком встав с кровати, сидя за столом в наброшенной на сорочку шубе, сунув босые ноги в валенки.
Дочери Александра Серафимовича встретили ее недружелюбно, почти враждебно. Их откровенную неприязнь не могло смягчить ничто — ни заботы Юльки, ни долгие беседы и просьбы отца, ни даже его отчаяние. Неприязнь к Юльке была сильнее Нины и Зины. В Юльке их раздражало все — ее рыжие волосы, бутылочного цвета глаза, веснушки, смех, даже то, как она пела старинные романсы, аккомпанируя себе на гитаре. Они были убеждены, что Юлька аферистка, ловкая змея, сумевшая соблазнить наивного, доверчивого отца, что она пробралась в их дом, в их известную профессорскую семью в корыстных целях, только ради наживы. И их долг перед покойной матерью любыми путями изгнать ее. Переубедить их было невозможно.
Простодушная, веселая, необидчивая Юлька долго пропускала мимо ушей их насмешки, ядовитые колкости, говорила смеясь:
— Верно, я очень глупая, непонятливая. А ты учи меня, Зиночка.
Но странное дело, такая позиция еще больше раззадоривала Нину и Зину.
— Вот толстокожая слониха, — возмущались они. — Ничем ее не проймешь. Другая бы давно разговаривать перестала. А с нее как с гуся вода.
Однажды вечером, когда отца не было дома, Зина затеяла разговор.
— Юлия Александровна, вы могли бы быть с нами предельно честной?
Юлька подумала и сказала:
— Могу, мне нечего скрывать.
— Признайтесь, ведь вы не любите папу по-настоящему?
