лейтенанта. Попали мы в Эрмитаж, в летний театр. Шел спектакль «Мачеха». Тося давно хотела посмотреть эту пьесу. Зал был на три четверти пуст. На сцену я почти не смотрел, а наблюдал за Тосей. Она искренне переживала все происходящее там. На обратном пути мы говорили о Есенине, Маяковском. Странно, но она не любит поэзию. Хотя те стихи, которые я читал, ей понравились. После театра на электричке вернулись к поезду. Было примерно половина двенадцатого, когда мы вошли в купе, где Тося живет с медсестрой Зикой. Зика сидела и читала. При нашем появлении она стала так отчаянно и демонстративно зевать, явно намекая на поздний час и на то, что мне следует уйти, что Тося рассердилась, вывела меня в коридор и сильно хлопнула дверью.
Метрах в двухстах от железнодорожных путей, почти на краю скошенного поля стоял большой стог сена. Я бросил возле него бушлат, и мы сели, прислонившись спиной к стогу. Луны не было. На темном небе ярко горели звезды. В темноте я всегда чувствую себя свободнее. Я хотел, обнять Тосю, но долго не мог решиться. Видимо, с моим характером следует идти только в монахи. Получилось как-то само собой, что мы поцеловались. Этот поцелуй вознаградил меня за все мытарства, что я перенес, догоняя санитарный поезд, и, мне показалось, очень сблизил нас. Наверное, навсегда я запомнил темноту и свежесть того осеннего рассвета, шуршание и запах сена, тускнеющие звезды на чуть побледневшем небе и Тосины широко открытые глаза. Не знаю зачем, видимо, для того, чтобы у нас не было тайн друг от друга, она рассказала мне свои похождения. Слушать их было крайне неприятно. В какой-то момент я хотел даже встать и уйти. Без пятнадцати шесть мы простились.
В вагоне по пути в Киров я вновь стал припоминать наши разговоры с Тосей. Теперь мне нравилась ее открытость, откровенность. Между нами не должно быть никаких секретов. Но когда я представил Тосю в объятиях раненного лейтенанта, о котором она рассказывала, мне вновь стало не по себе. Я подумал, что лучше бы ничего не знал о ее прошлом.
На следующий день после моего возвращения в Академии начались занятия.
Восемнадцатилетняя приятельница Васятки Аня Селезнева за два года войны повзрослела стремительно и неузнаваемо. Мать хорошо помнила тот холодный ветреный день поздней осени 1941 года, когда она с дочерью впервые пришла на завод. Они долго стояли в длинном коридоре заводоуправления возле двери с табличкой «Отдел кадров». Анька нервничала, кусала губы, повторяла:
— Опасаюсь я, мам. Станки там, механизмы разные. Я их сроду терпеть не могла.
— Ничего, привыкнешь, дочка, — успокаивала ее мать, обнимая за плечи. — Зато здесь карточка рабочая — восемьсот граммов хлеба да еще, говорят, иногда дают талон на одежду.
За два дня, что они прожили в Кирове, она с практичностью человека, на долю которого выпало немало испытаний, выяснила столько подробностей быта эвакуированных, на что в другое время понадобились бы месяцы. Идти работать Ане следовало только на завод. Без рабочей карточки им не прожить, околеют с голоду.
До войны мать работала в Витебске в шляпной мастерской, славилась среди модниц своими фасонами, неплохо зарабатывала. Здесь она тоже попробует шить шляпы. Хоть и война идет, а женщины всегда остаются женщинами.
«Совсем девочка еще, — думала мать, наблюдая за дочерью и испытывая острую жалость к ней. — Шейка тоненькая, причесывается как школьница, с косичками, а на лице одни глаза видны. Покойный муж за эти прозрачные глаза дразнил дочку «кошка», а угол комнаты, где стояла ее кровать, называл «кошкин дом».
На заводе Аня освоилась на удивление легко. Спокойная, деловитая, она вроде и не спешила никогда, не суетилась, как другие, а все получалось у нее быстро, аккуратно. Уже на третий месяц стала выполнять и даже перевыполнять норму.
— Молодец, Нюрка, — хвалила ее бригадир, наблюдая, как ловко и сноровисто девушка обтачивает деталь, какая ровная стекает у нее из-под резца стружка. — Руки у тебя легкие, памятливые. Смотрю на тебя и думаю, война кончится — учиться тебе надо, инженером стать.
— Кем, кем? — переспрашивала Аня, не прекращая работы, чувствуя, как приятна ей похвала бригадира. — Ой, не смешите меня! Я математику за семь классов еле сдала. Если б учитель со мной в одном доме жил, ни за что бы тройку не поставил.
Зимой 1943 года произошло событие, едва не испортившее всю ее дальнейшую жизнь — она опоздала на работу. Вечером они с мамой, как обычно, завели будильник, проверили время по радио и легли спать. Но старый будильник не прозвенел и мама проснулась, когда первые лучи солнца ударили в окно. Было начало десятого. Из проходной об опоздании работницы доложили директору. По законам военного времени Аню полагалось судить. Выручила бригадир. Она побежала к начальнику цеха и сказала, что сама отпустила Селезневу в поликлинику, но забыла его предупредить. Все, может быть, этим бы и кончилось, но Аня раньше призналась в проходной, что проспала. Под суд ее решили не отдавать, разобрали проступок на комсомольском собрании и объявили выговор. А бригадира сняли. Вместо него назначили Осипа Чухланцева. В бригаде у них двое мужчин. Оба белобилетники. Бригадиру Осипу немногим больше тридцати. Он болеет почками. Лицо отечное, с мешками под глазами. Губы белые, дышит тяжело. На днях он показывал женщинам свои ноги — нажмешь пальцем и остается глубокая ямка. Руки у Осипа золотые. Он выполняет самую тонкую ювелирную работу. Последнее время он часто и надолго уходит на бюллетень, и тогда вместо него остается она, Анька. Второй мужчина — инвалид войны, одноногий Степан, матершинник, бабник и пьяница. У Степана одна мысль в голове — где бы достать водку. Однажды Анька отозвала его в сторону, сказала:
— Ты б хоть постеснялся, Степан, выражаться так. Во-первых, я не только за бригадира оставлена, но и, между прочим, женщина. Во-вторых, дети тебя, окаянного, слушают.
— Больно нежная ты, Нюрка. Не на собрании. А насчет дитенков, не беспокойся. Они почище нас с тобой чешут.
Ну что ему скажешь, бесстыжему? Только махнула рукой.
Когда заменяла бригадира, совсем редко бывала дома. Идти через весь город после работы не было сил. Оставалась ночевать в каморке начальника цеха на топчане, прикрывшись ватником. За фанерной перегородкой работали станки, бухали паровые прессы, а она безмятежно спала, окончательно сморенная четырнадцатичасовой работой. Даже во сне ее лицо выражало ту крайнюю степень утомления, когда человек знает, что все равно нормально отдохнуть не придется, и напряжение будет продолжаться еще долго-долго.
Больше всех Анька жалеет Женю. Женя — начальник цеха. Он с детства страдает сахарной болезнью и дважды в день делает сам себе уколы в бедро. Такой он несчастный со своими шприцами и диетой, что Анька без слез не может смотреть на него. Год назад у него во время родов умерла жена. Присматривать за мальчуганом было некому. Пришлось отдать в дом ребенка. Там он простудился и умер.
— Будь это при мне, честное слово, забрала бы мальчишку. Разве мы не люди, мам? Человек же, живое существо.
— Только этого нам не хватало, — вздохнула мать.
После отъезда Васятки на фронт Женя стал активно ухаживать за Анькой. То ждет у себя в каморке, пока она смену кончит, чтобы вместе с завода идти. То будто ненароком домой к ней забредет. Женя нравится Анюте — умный, красивый и ужасно несчастливый. Она бы всю жизнь жалела его, жертвовала ради него всем. Но Васятка все-таки ей больше по душе. Васятка простой, смелый, искренний, говорит, что думает. Недавно спрашивает:
— Ты девушка?
А Анька в ответ:
— А тебе что, справку принести?
Жалеет Анька и подростков. Их в бригаде двенадцать человек. Три девочки, остальные мальчишки. Они ходят в черных шинелях с оцинкованными пуговицами, шинели надеты поверх байковых бушлатов. На голове байковые шапки-ушанки, а на ногах вместо обуви — деревянные колодки. Это значит, что они раньше срока сносили обувь и новая им еще не полагается. По вечерам хромой сержант учит их разбирать винтовку, пулемет. Горожане называют их «ремесло». У половины нет ни родителей, ни родных. Кто погиб на фронте, кто при эвакуации. Живут ребята в общежитии, питаются плохо. Многие мальчишки курят, иногда выпивают. Посмотришь на них и сразу видишь — дети военного времени: худые, бледные, плохо
