– Мы и были гостями.
Лицо Апинга беспокойно дернулось.
– Если вы здесь пленники, – сказал он натянутым тоном, – то это в корне меняет дело.
– Вы хотите сказать, что мы не сможем больше разговаривать о живописи?
– Я хочу сказать, что вы не сможете уехать отсюда.
– А как же ваша дочь?
– Уже нет смысла это обсуждать.
– Вы оставите ее чахнуть здесь, ведь так? Вы позволите ей умереть?
– Она не умрет.
– А я думаю, что умрет.
Апинг наступил на горло собственной песне.
– Закон есть закон, – сказал он.
– Я понимаю, – вкрадчиво ответил Миляга. – Наверное, даже художники должны склонять голову перед этим господином.
– Я вижу вашу игру насквозь, – сказал Апинг. – Не думайте, что я так глуп.
– Она ребенок, Апинг.
– Да, я знаю. Но я буду стараться ухаживать за ней как можно лучше.
– Почему бы вам не спросить у нее, видит ли она в будущем свою собственную смерть?
– О, Господи Иисусе, – сказал Апинг абсолютно убитым тоном. – И почему это должно было случиться именно со мной?
– Ничего с вами не случится. Вы можете спасти ее.
– Это не так-то просто, – сказал Апинг, метнув в Милягу затравленный взгляд. – У меня есть мой долг. – Он достал платок из кармана брюк и так тщательно вытер им свой рот, будто он был запачкан следами его вины, и он опасался, что это выдаст его. – Я должен подумать, – сказал он, ретируясь в коридор. – Раньше все казалось таким простым. А теперь... я должен подумать.
Когда дверь открылась, Миляга увидел, что охранник уже вновь занял свой пост, и ему пришлось распрощаться с сержантом, так и не затронув тему Скопика.
Новое разочарование ожидало его, когда вернулся Пай. Н'ашап продержал мистифа в приемной в течение двух часов, в конце концов решив так и не дать ему обещанной аудиенции.
– Пусть я не видел, но я слышал его, – сказал Пай. – Похоже, он был мертвецки пьян.
– Значит, нам обоим не повезло. Не думаю, что Апинг сможет нам как-нибудь помочь. Если ему придется выбирать между дочерью и долгом, он выберет долг.
– Значит, мы застряли.
– До тех пор, пока не придумаем что-нибудь новенькое.
– Проклятье.
Солнце так и не показалось, и наступила ночь. Единственным звуком во всем здании были шаги охранников по коридору, которые разносили еду по камерам. Потом они захлопывали двери и запирали их до утра. Ни один голос не запротестовал против того, что вечерние удовольствия – игры в Лошадиную Косточку, декларирование сцен из Квексоса и «Нумбубо» Малбейкера (эти произведения многим здесь известны были наизусть) – оказались отмененными. Все вокруг затаили дыхание, словно каждый человек, укрывшись в своей камере, решил отказать себе во всех удовольствиях (даже в удовольствии молиться вслух), лишь бы не обращать лишний раз на себя внимание.
– Должно быть, Н'ашап опасен, когда пьян, – заметил Пай, чтобы как-то оправдать свое затаенное молчание.
– Может быть, ему нравится зрелище полночных казней.
– Готов держать пари на то, кто первым стоит в списке претендентов.
– Жаль, что я так слаб. Если они придут за нами, мы будем драться, верно?
– Конечно, – сказал Пай. – Но пока они не появились, почему бы тебе немного не поспать?
– Ты, наверное, шутишь?
– Во всяком случае, ты хоть перестанешь болтать о...
– Меня раньше никогда никто не запирал. У меня от этого начинается клаустрофобия.
– Одна пневма – и путь открыт, – напомнил Пай.
– Может быть, так нам и надо поступить.
