они скрывают то, в чем мы так сейчас нуждаемся: ископаемые, нефть.
– Мы уплатили за эту землю, – пальцы Черрика нервно скользили по сколотому краю стакана. – Это все теперь наше.
– Уплатили? – Тетельман презрительно усмехнулся. Обезьянка застрекотала у него в ногах, как будто слова Черрика позабавили ее не меньше, чем хозяина. – Нет, вы уплатили за кота в мешке, и теперь вам придется с ним повозиться. Вы уплатили за право вышвырнуть отсюда индейцев, насколько вам это удастся. Вот куда пошли ваши доллары, мистер Локки. Правительство страны ждет не дождется, пока вы – или такие как вы – не избавите его от всех этих племен на субконтиненте. Нет нужды изображать из себя оскорбленную невинность. Я здесь уже слишком долго…
Черрик плюнул на голый пол. Слова Тетельмана раздражали его:
– А зачем же ты сюда приехал, если ты такой хренов умник?
– По той же причине, что и вы, – ответил Тетельман миролюбиво, вглядываясь куда-то вдаль, на смутные очертания деревьев, что росли на краю участка земли за складом. Их раскачивали ночные птицы или ветер.
– И что же это за причина? – Черрик с трудом сдерживал враждебность.
– Жадность, – мягко ответил Тетельман, продолжая рассматривать деревья. Что-то быстро прошуршало по низкой деревянной крыше. Обезьянка в ногах Тетельмана прислушалась, наклонив головку. – Я, как и вы, думал, что меня здесь ждет удача. Я дал себе два года. От силы три. Это были лучшие годы за прошедшие двадцать лет. – Он нахмурился; его память вызывала картины прошлого, и все они отдавали горечью. – Джунгли пережуют вас и выплюнут, рано или поздно.
– Не меня, – сказал Локки.
Тетельман посмотрел на него влажными глазами.
– Сожалею, – сказал он очень вежливо. – Дух разрушения носится в воздухе, мистер Локки. Я чую его запах.
Он снова отвернулся к окну. Что бы там ни было на крыше, теперь к нему еще что-то присоединилось.
– Но ведь они не придут сюда? – сказал Черрик. – Они не будут нас преследовать?
В вопросе, прозвучавшем почти шепотом, слышались мольба об отрицательном ответе. Как Черрик ни старался, он не мог отогнать видения предыдущего дня. Ему являлся не труп мальчика – его он еще мог попытаться забыть. Но как забыть старика, с его искаженным в солнечном свете лицом и ладонями, поднятыми, как будто он предъявлял какое-то клеймо.
– Не беспокойся, – ответил Тетельман с ноткой снисходительности. – Иногда некоторые из них наведываются сюда – продать попугая или пару горшков – но я никогда не видел, чтобы они приходили в сколько-нибудь значительном числе. Они этого не любят. Ведь для них здесь цивилизация, а она их пугает. Кроме том, они не стали бы обижать моих гостей. Я нужен им.
– Нужен? – спросил Локки. – Кому нужен этот хлам вместо человека?
– Они употребляют наши лекарства. Дэнси их снабжает. И одеяла, время от времени. Я же говорил, они не так глупы.
Рядом послышалось завывание Стампфа. За ними последовали утешения Дэнси, пытающегося унять панику, ему это плохо удавалось.
– Ваш друг совсем плох, – сказал Тетельман.
– Он мне не друг, – ответил Локки.
– Она гниет, – пробормотал Тетельман, больше для себя.
– Кто?
– Душа. – Слово было чудовищно неуместным на мокрых от виски губах Тетельмана. – Она – как фрукт, видите ли. Гниет.
Каким-то образом крики Стампфа воплотились в образы. Это не было страдание здорового существа: сама гниль вопила.
Скорее, чтобы отвлечь внимание от производимого немцем шума, чем из интереса, Черрик спросил:
– Что они дают тебе в обмен на лекарства и одеяла? Женщин?
Этот поворот мысли явно позабавил Тетельмана: он рассмеялся, сверкнув золотыми коронками.
– У меня нет надобности в женщинах, – сказал он. – Я слишком много лет страдал сифилисом.
Он щелкнул пальцами, и обезьянка вновь вскарабкалась ему на колени.
– Ведь душа – не единственное, что гниет.
– Ну, хорошо. Так что же ты получаешь от них взамен? – спросил Локки.
– Поделки, – сказал Тетельман. – Чашки, кувшины, циновки. Их у меня скупают американцы, и продают потом в Манхэттене. Сейчас все хотят приобрести что-нибудь от вымирающего племени.
– Вымирающего? – переспросил Локки. Слово звучало для него соблазнительно, как слово жизнь.
