— Ну вот, а я вам что говорил? — проворчал великан с удовлетворением.
здравствуй
не знаю, как тебе
а мне немного странно
что я к тебе обращаюсь
это не молитва
и все же это противоречит всему
что я привык считать своей натурой
но парадоксальным образом
в этом и заключается причина моего обращения
надо сказать, что я впервые так взволнован
и оттого речь моя невнятна
поясню
попробую
я напоминаю себе одичавшую собаку
которая всю жизнь гонялась за кошками
и вот, наконец, поймала
и не знает что делать дальше
она стоит, прижав добычу к земле
и внезапно осознает
что побуждал ее к этому гону
вовсе не врожденный
понятный с младых когтей
охотничий инстинкт
а некое необъяснимое устремление
к мировому порядку
желание потрафить хозяину
которого у нее никогда не было
а еще
я похож сейчас на одноглазого
у которого на старости лет прозрел второй глаз
я всю жизнь прожил своим умом
полагал это достаточным
привык к мысли
что просветление
не для таких
как я
и вот на краю могилы
в одночасье сбросил старую кожу
я знаю, что бессмысленно тебя о чем-то просить
поэтому просто хочу
тебя поблагодарить
за то, что все же дал мне
напоследок
любовь
Не помню, как провалилась в сон. Не помню и само го сна — а ведь что-то снилось. Пробуждение было мучительным — в голове ныло и нудно жужжало, а какая-то важная мысль свербила под затылочной костью, неуловимая, как сверчок. Тело слушалось плохо, точно деревянное. Взгляд ни в какую не фокусировался. Попытки припомнить вчерашнее оборачивались настолько дикой головной болью, что пришлось их оставить.
Проснувшись же окончательно, я поняла, что такое смертная тоска.
Тоска — как перед экзаменом, к которому не готова, — только в тысячу раз сильнее. Тоска оттого, что очень страшно. Еще тоска оттого, что ничего не удалось. И оттого, что мои спутники стараются не встречаться со мной взглядом. И оттого, что я была совершенно не в состоянии понять, в чем провинилась перед ними.
Впрочем, друг с другом они тоже практически не разговаривали — сновали взад-вперед, что-то собирали, перетряхивали рюкзаки.
Беэр, кажется, шутил, но понять, смешно или нет, было тоже невозможно. Когда раздался стук в дверь, он подхватил свои ружья — за стволы, как лыжные палки — и пинком распахнул ее.
За дверью было белесое небо. Он обернулся, широко улыбнулся и нырнул в мутный прямоугольник, — будто в люк аэроплана, — и тотчас исчез из виду.
Следом за ним Мартин с пустыми руками даже не оглянувшись. Это было больно.
Шоно взял под немой локоть, сказал: «Идемте!»
Шагнув на свет, отчего-то удивилась, словно ожидала, что попаду прямиком в чистилище, а увидала дюжину вполне земных целящихся в меня людей в диковинных пятнистых одеждах. В голове сразу зашумело, как в приемнике, если быстро-быстро крутить ручку настройки. Вдруг почувствовала, насколько все эти мужчины меня вожделеют. Хотя нет, не все — один — с рацией за плечами — смотрел иначе.
Беэр, с руками, хитро связанными сзади, смотрел в небо и насвистывал веселый еврейский мотивчик. Рудольф, закончив возиться за спиной у Марти, принялся за Шоно. Потом подошел ко мне, помахивая тонкой, скользкой на вид веревкой. Посмотрел было мне в глаза, но дернулся, как от удара током, завилял взглядом. Мне не хотелось, чтобы он меня связывал, и он отошел, пробормотав: «Извольте держать руки за спиной!» Подобрал с земли Беэров штуцер, полюбовался, повесил на плечо, скомандовал: «Вперед!»
Двигались скоро — почти бежали, — то и дело подгоняемые шипящим «быстро- быстро-быстро!» — четырьмя группками. За каждым из нас следовало по трое конвоиров. За мною — Рудольф, радист со странным взглядом и загорелый здоровяк, чей взгляд всю дорогу я почти физически ощущала на своих ягодицах.
