распространена религиозная проституция.
— Как это — религиозная? — изумляется Вера.
— Это явление подробно описано еще Геродотом. В Вавилоне каждая женщина должна была раз в жизни прийти к храму Афродиты, или Милитты по-ассирийски, и там отдаться во имя богини любому пожелавшему этого чужеземцу. Плата же отходила в пользу храма. А кроме такой одноразовой, существовала и постоянная религиозная проституция — девушки, посвященные богине любви Иштар, то есть Астарте, жили при храме на полном содержании, а их дети воспитывались в царском дворце. Это было весьма почтенное занятие. Во времена Моисея женщины служили богам и богиням таким образом практически повсеместно — и в Египте, и на Кипре, и в Персии, и в Индии. В Земле Израиля хиеродулы, как правило, сидели у источников в оазисах, через которые проходили все караванные пути. Таких… э-э… служительниц культа называли хозяйками колодца —
Вера прыскает в кулак.
— Что вас так рассмешило? — удивляется Мартин.
— Извините, просто по-русски грубое название проститутки очень похоже на это вот, что вы сказали. Продолжайте, прошу вас!
— Ну, это-то как раз не странно. Да, на чем я?… А! Так вот, Ципора была дочерью главного священника, человека, бесспорно, богатого. И тем не менее Моисей — которого все принимают за египтянина, то есть чужестранца, — встречает ее возле колодца. Спрашивается, чем занималась там девушка из богатой религиозной семьи? Навряд ли она пришла туда за водой. Священник должен был бы иметь для этого слуг, согласитесь! Позднейшие предания объясняют это дочерним усердием, оно и понятно — иудаизм со времен царя Иосии крайне негативно относился к блуду во славу Ашер, сиречь Астарты.
— А в чем же заключалось избавление?
— Моисей прибыл к источнику в тот момент, когда Ципору и ее шестерых сестер обижали семеро пастухов — здесь, по всей видимости, имеет место гипербола, вполне обычная для древних текстов. Скорее всего, и она была там одна, и пастух, который имел на нее виды вполне определенного толка, тоже. Трудно поверить в то, что Моисей справился бы в одиночку с семерыми мужчинами, хотя… qui sat?[15] Ну, а потом он взял Ципору в жены, избавив таким образом ее от… э-э… жертвенной деятельности.
— Потрясающе! — восклицает Вера и аплодирует. — Откуда вы только все это знаете?
— Ну, это просто входит в сферу моих интересов… — помявшись мгновение, отвечает Мартин.
— Какие у вас интересы интересные! А что еще в нее входит? Я же про вас ничего не знаю, а вы про меня — все! А это нечестно! Расскажите мне про себя! Пожалуйста!
— Право же, я совсем про себя рассказывать не умею. К тому же это вам будет скучно.
— А вот и ни капельки не верю. Ну, пожа-алуйста! — И Вера умоляюще складывает руки на груди.
— Ох, ладно. С чего же начать?
— Как говорит ваш таинственный друг с рентгеновским взглядом, начните с начала! С самого рождения!
— С какого из них? — улыбается Марин и в первый раз смотрит Вере прямо в глаза. — Говорят, что я родился в сентябре 1899 года в Саксонии-Анхальт, в окрестностях Магдебурга. Во всяком случае, меня там нашли в одном из приютов, когда мне было всего три года.
— А кто говорит?
— Шоно. Только не спрашивайте, как он это вычислил, я не посвящен в тонкости его мастерства. Но ему можно верить, на моей памяти он ошибался всего единожды, да и то потому, что не ошибиться было практически невозможно.
— О, я охотно верю! Этот человек… В его присутствии мне отчего-то делается жутковато. Он похож на недоброго колдуна, уж простите.
— Я знаю Шоно всю мою жизнь, поэтому привык к его э-э… экстравагантности, но могу вас понять. В самом нежном возрасте я усвоил, что пытаться обмануть его бесполезно. Что же до вашего сравнения, то оно верно лишь отчасти — Шоно действительно можно назвать колдуном, да только я не припомню случая, чтобы он причинил кому-нибудь зло.
— Ну, хорошо, может, я действительно к нему несправедлива. Но он меня пугает. Бог с ним. Продолжайте, прошу вас! Вы сказали, что вас нашли. Кто?
— У меня в памяти запечатлелась картина, правда, я не уверен, что это не ложная память, основанная на позднейших впечатлениях. Двое мужчин в сюртуках, молодой и пожилой, сидящих в небольшом кабинете. У пожилого, на самом-то деле ему тогда было всего сорок пять лет, большая квадратная борода, длинные закрученные кверху усы и добрые лукавые глаза. Но больше всего мне понравились его волосы, уложенные так, что напоминали те самые рожки на голове Моисея. Этот человек посадил меня к себе на колени, но пока он беседовал с директором приюта, я сполз на пол и развязал ему шнурки на ботинках. А второй человек с густыми бровями, у которого не было вообще никакой растительности на голове, сделал мне страшные глаза, и я спрятался от него под стул и оттуда показал язык. То было наше первое знакомство с Шоно. А бородатый оказался известным писателем-драматургом Германном Зудерманном.{18}
— Ого!
— О, вам знакомо это имя?
— Еще бы! Разумеется, мы изучали Зудерманна в институте. И пьесы его я видела — «Честь» и «Служанку».
— Понятно. Но я — то, разумеется, узнал о том, к какому выдающемуся человеку в руки попал, значительно позже. Тогда же я заинтересовался, отчего он принял во мне такое участие. Он объяснил, что хорошо знал моих родителей, а после их гибели при загадочных обстоятельствах приложил все усилия, чтобы меня найти. Как выяснилось в дальнейшем, это было полуправдой.
— В каком смысле?
— Долгая история. Об этом я расскажу как-нибудь в другой раз. Как бы то ни было, мне очень повезло — мой опекун был человеком замечательной доброты и глубокого ума, и к тому же весьма обеспеченным. У него была любимая дочь Хеде, но и ко мне он относился как к сыну. Так что у меня никогда не было матери, но зато было два отца.
— Второй — это Шоно?
— Именно. Правда, он часто уезжал и подолгу отсутствовал, и тогда я безвыездно жил у Германна в его замке в Бланкензее, к югу от Берлина. Получал домашнее образование, учился рисованию и музыке, постепенно превращался в книжного червя — библиотека в доме была превосходная. Когда же Шоно возвращался из своих вояжей, он забирал меня к себе, в свою берлинскую квартиру, и проводил со мной очень много времени, в отличие от вечно занятого светского льва Германна. Когда мне сравнялось шестнадцать, я поступил в Гейдельбергский университет, на медицинский.
— А отчего не в Берлинский?
— Мне тогда ужасно хотелось глотнуть свободы и расширить горизонты, да и студенческие традиции Гейдельберга богаче. К тому же милитаристский угар там ощущался меньше, чем в столице, хотя и не намного, конечно. Впрочем, все каникулы я проводил в Берлине или в Бланкензее, и это было незабываемо. У Германна часто бывали в гостях разные замечательные люди. Например, Эйнштейн, который снимал дом неподалеку от
