Деревянный ключ

Разыскать человека в Иерушалаиме в канун Песаха — все равно что найти кунжутное семечко в е?фе[88] проса — можно только ненароком. Сто раз поблазнится, что вот оно, а на поверку окажется либо соринка, либо жучок. Вот и я вместо Йеошуа столкнулась в людской каше с Иудой. Он был мрачен, брел без цели, грыз бороду и глядел долу. Я к нему — знаешь ли, где Учитель твой? А он с неохотою отвечает, не знаю, мол, и знать не хочу, потому как не ученик я ему боле. Вот так новость, думаю, а что сказать, не знаю, только и вымолвила: «Что стряслось?» И вдруг он на меня посмотрел — прямо в лицо! — а ведь сколько с ним раньше Йеошуа ни бился, он, как все перушим, на женщин не смотрел никогда. Тут же просто-таки вцепился в меня взглядом — глаза синие, как васильки, а в них слезы стоят. Посмотрел на меня так, будто прочесть что-то надеялся, потом отвернулся снова и, эдак зло усмехнувшись, говорит: «У него теперь другие ученики… И ученицы тоже. Да и не учит он теперь, а поучает». «Чему поучает?» — спрашиваю. «Все тому же, — отвечает, — только прежде-то он объяснять старался, а нынче провозглашает. Оно и верно — такой толпе не наобъясняешься. И людей лечить перестал совсем. Времени-то нет. Слыхал я, что с людьми слава подобное делает, но от него не ожидал. Да что там, впрочем! Я бы, как эти блаженные, нынче ходил за ним, рот разинув, кабы он сам меня в свое время от этого не отучивал столь настойчиво». «Что-то мне в это не верится, — говорю, а про себя думаю, что уж и не то чтобы не верится, просто верить в такое не хочется. — Мне бы самой с ним встретиться. Ты же знаешь, где его искать, так скажи, прошу тебя!» «Вот и тебя он бросил, сестра, — отвечает прегорько. — Только ты еще о том не ведаешь. Хочешь обжечься — ступай и сама его ищи, а я тебе не помощник». С этими словами Иуда ушел прочь.

Йеошуа в тот день я так и не нашла, как не нашла его ни на другой, ни на третий. Все эти дни Мирьям ходила темнее тучи, готовая в любой миг пролиться дождем, а Йосеф появлялся дома поздно и на мои вопросы отвечал уклончиво, дескать, волноваться нечего, Йеошуа жив и здоров и передает мне приветы. Да только по лицу его было видно, что дела обстоят иначе. Сердце мое было не на месте, чуяло беду. И беда случилась.

В канун Песаха[89] пронеслась весть — Йеошуа разыскивают римляне. Люди болтали разное — одни утверждали, что он со своими сторонниками учинил погром в Храме и что в стычке то ли убили, то ли покалечили кого-то из храмовых стражей, другие же говорили, что это якобы римляне пытались разогнать толпу, следовавшую за Йеошуа, вследствие чего произошло кровавое побоище. Второе было вероятнее, ибо первое было внутренним делом общины и римский префект не стал бы в него вмешиваться, оставив на рассмотрение Санхедрина. Второе же было и гораздо страшнее, ибо на взвешенное следствие и справедливый суд там рассчитывать не приходилось, — Пилат был известен судом скорым и жестоким. Несмотря на это, Йосеф держался на удивление спокойно, хотя в доме его все словно сидели шиву?.[90] Глядя на него, я немного успокаивалась, но всякий раз ненадолго.

А за четыре дня до пасхальной субботы ночью прибежал Иуда и стал биться в дверь, всполошив всех и вся, — взмыленный, всклокоченный, с непокрытой головой и в разодранной одежде, забрызганной кровью из расцарапанного ногтями лица. Вбежав, упал наземь и разразился рыданиями. Когда удалось его утихомирить, он рассказал, что вечером таинственным образом обнаружил в своей комнате на постоялом дворе записку, в которой Йеошуа просил его о встрече с глазу на глаз — нынешней ночью в известной обоим оливковой роще внутри городских стен. Получив послание, Иуда тотчас забыл о своих обидах и в назначенный час примчался к условленному месту. Йеошуа уже был там, он обнял Иуду и попросил прощения за то, что не имел возможности объяснить ему происходящее. Затем он справился о здравии матери и жены, велел передать, что чтит и любит, как прежде. Когда же Йеошуа назвал Иуду любимым учеником, тот в восторге пал ему на грудь и поцеловал. В тот же миг из-за деревьев выскочили вооруженные кольями люди и с криками: «Попались, мерзкие мужеложцы!» бросились к обнявшимся. Йеошуа успел шепнуть Иуде: «Беги и передай Раматянину, что меня взяли. И главное — скажи: ло ноца?р эла бар а?бба! », а затем с посохом в руках преградил дорогу нападающим. Вот что поведал Иуда.

Услыхав сие, Йосеф взрычал громко, словно раненый лев, схватил Иуду за воскрылие одежды и потащил в свои покои. Дворня было заголосила, но под грозным хозяйским взглядом притихла и разбрелась по углам. А я без сил сползла по стенке, на которую спиной опиралась, да так и осталась сидеть до утра, пытаясь понять темный смысл последних слов моего мужа «не созданный, но сын отца».

Весь следующий день новостей не было — я могла только догадываться, что делают с Йеошуа в застенке, и оттого хотелось выть, как волчице, у которой отняли приплод. Поговорить было не с кем — Мирьям при упоминании сыновнего имени только плакала, все прочие же и вовсе меня сторонились.

Йосефа я видела лишь мельком — он вышел из дома в сопровождении четырех дюжих слуг на ночь глядя, облаченный, как для заседания Санхедрина, а вернулся лишь с первыми петухами. Наутро к нему пришли египтянин с индийцем, про которых я и думать забыла. Они долго о чем-то совещались, затем Раматянин вновь куда-то отправился в еще лучшем одеянии, под полой у него позвякивало. Так позвякивает только туго набитая мошна, и на сей раз с ним было четверо провожатых с дубинками. Возвратясь, выглядел спокойным и даже довольным. Я предположила, что он, пользуясь знакомством, ходил к самому префекту Пилату, который приехал из Кесарии в Иерушалаим по случаю Песаха. Известно было, что он сребролюбец и за взятку может смягчить участь узника.

То ли взятка оказалась мала, то ли дело зашло слишком далеко, чтобы давать ему обратный ход, но Пилат осудил Йеошуа на жуткую казнь распятием. Когда Йосеф сообщал мне об этом, он прятал глаза. Я еще надеялась, что в честь праздника казнь будет отменена или хотя бы отложена, ведь нельзя же казнить в канун субботы, да еще и пасхальной! Но какое дело было римлянам до наших праздников, а уж тем более Пилату — известному ненавистнику иудеев, убивавшему их тысячами? Какое ему было дело, что он обрек на смерть самый смысл жизни моей?

Тот ужасный день я помню смутно — все плыло и раскачивалось перед глазами. Кажется, я несколько раз ненадолго теряла сознание. Йосеф пытался отговорить меня присутствовать при казни, но как я могла не пойти, не увидеть мужа в последний раз? Он бормотал нечто, казавшееся ему утешительным — дескать, Пилат обещал ему, что все закончится быстро и что Йеошуа перед казнью дадут выпить особого напитка, замутняющего рассудок, и еще что-то в том же роде… Господи, как это все жалко и подло звучало! А потом я мельком поймала взгляд Иуды — он все это время отирался подле Раматянина — и во взгляде его мне почудилось торжество. Он тотчас отвел глаза, и лицо его сделалось виноватым, и я подумала — а ведь это он выдал Йеошуа властям. Никто, кроме него, не знал места их встречи. Я хотела сказать об этом Йосефу, но Иуда куда-то исчез, и я все забыла.

Начало казни я видела сквозь пелену слез издалека, ближе чем на сорок шагов нас не подпустили. Когда же раздались удары молотка, вбивающего огромные гвозди в щиколотки казнимых, а вместе с ними — душераздирающие крики несчастных, я лишилась чувств.

Очнувшись, узнала, что все кончено. Пилат сдержал слово — все закончилось до наступления субботы. Тело Йеошуа успели снять с креста и отнести в семейный склеп Раматянина, что находился недалеко от Гульгольты[91] — к северу от Иерушалаима. Сам Раматянин к гробнице не приближался, поскольку был из коэнов. Он же запретил совершать помазание и наложение тахрихи?м,[92] ибо нужно было поспеть вернуться в город до закрытия