него, точно зимняя стужа. Удивительная, небывалая зимняя стужа, принявшая обличье покойного адвоката и изъясняющаяся его голосом!
– Ты сделаешь, как я сказал, – объявляет «зимняя стужа». И звучит это не просьбой, но приказом.
– Да, Эфраим, конечно, – дрожа, заверяет мистер Винч.
– Но берегись! Ты вернешь мне доброе имя – или я снова к тебе явлюсь! Вот какая «награда» ждет тебя, Винч, в случае неуспеха – мы снова увидимся. Не раз, и не два, – ты будешь встречать меня повсюду. Куда бы ты ни направился, там окажусь и я. В каждой комнате, в каждой галерее, на каждой террасе, на каждой лестнице, в каждом окне и в каждом дверном проеме стану я тебе являться. Я буду с тобой днем и ночью – неотлучно, постоянно, ни на миг тебя не покину. Каждое твое мгновение – и во сне, и наяву – омрачит мое карающее присутствие. В лице каждого прохожего ты узнаешь мои черты. Любой голос прозвучит для тебя моим голосом. Ты посмотришься в зеркало, и оттуда подмигну тебе я. Как тебе такая перспектива? Так что берегись!
От этой литании ужасов внутри у мистера Винча все холодеет – то, что еще не заледенил мороз. Комната начинает раскачиваться и вращаться – тошнотворно, гадостно, точно корабль, что вот-вот пойдет ко дну. Поверенный хватается жирной рукой за лоб: череп его вот-вот треснет. Что, если все это – не более чем зловещий сон, порождение его собственных фантазий? Он стискивает кулаки и даже слегка ими помахивает, точно изъявляя готовность сойтись в потасовке с тенью Эфраима Баджера. Но решимость тут же развеивается, веки подрагивают, с губ срывается стон, затем вздох… поверенный теряет сознание, с грохотом падает на пол и остается лежать бесформенной темно-фиолетовой грудой.
Когда за хозяином прибывает слуга, разумеется, никаких объяснений ему не предоставляют, вот разве что ссылаются на неожиданно приключившийся припадок или приступ – видимо, следствие переутомления: ведь мистер Винч, чрезмерно преданный долгу, безбожно перегружает себя работой. Эту версию угрюмый Салоп излагает буквально в двух- трех словах. При помощи верного челядинца и некоторого количества нашатырного спирта в придачу к нюхательным солям поверенного удается отчасти привести в себя и препроводить в карету. Экипаж срывается с места и уносит полубесчувственное тело подальше от Вороньего переулка.
Примерно полчаса спустя, невзирая на непогоду, перед дверью резиденции мистера Хантера собирается группа из четырех джентльменов. Они постучали в дверь и теперь жмутся поближе друг к другу, дожидаясь ответа. На крыльцо выходит угрюмый слуга и бесстрастно выслушивает их просьбу. Затем надолго задумывается и сообщает пришедшим, виртуозно экономя слова, что хозяина дома нет, не будет еще очень долго, но как долго продлится это «очень долго», он, Салоп, понятия не имеет. После того дверь резко захлопывается прямо перед носом четверых джентльменов. Несколько минут они оторопело глядят друг на друга: профессор и его секретарь, доктор Дэмп и Гарри Банистер. Доктор, до глубины души возмущенный непочтительностью лакея, ударяет в дверь кулаком в знак своего неодобрения.
Однако меланхолический сгорбленный колосс из кирпича и камня, известный под названием «Молт-Хаус», хмуро взирает на них в угасающем свете дня – и привечать никого не желает.
Глава VI
Скряга из дому…
В Солтхед пришла зима.
Ужасная буря – отпрыск тревожного неба, описанного в предыдущей главе – надвигается с востока, и старинный город тонет в снежных сугробах. Пробирающий до костей ветер воет днем и ночью, расшвыривая снег во все стороны, со свистом проносится мимо Свистящего холма и мимо всех прочих городских вершин высотой хотя бы с человека. Семь головокружительных утесов, эти гранитные воины, стоящие на страже Солтхеда со стороны нагорьев в дальнем конце города, пробудившись, обнаруживают, что укутаны покрывалом пороши: они слепы, они беспомощны и не способны уже охранять что бы то ни было. Ситуация мрачная, просто-таки зловещая; и с каждым днем становится все хуже.
Очень скоро почтовое сообщение прерывается; да и экипажи остались не у дел. На улицах жгут костры: не в честь праздника, но чтобы обогреть и приветить тех бедолаг, которым некуда больше податься. Трубы дымят, точно заправские курильщики, тщась произвести столь необходимое для людей тепло. Люди в большинстве своем облеклись в несколько слоев рубашек и платья, в шерстяные чулки, фланелевые жилеты, тяжелые пальто и шали, и всевозможные воздухонепроницаемые перчатки и сапоги, и кашне, и шарфы, и причудливые меховые шапки. Из гардеробов и бельевых шкафов, точно притянутые магнитом, появились одеяла и пледы и мигом перекочевали на диваны, постели и на зябнущие плечи. Кухни, где ярко пылает огонь, где на крюках висят чайники, где так приятно посидеть у печки, снова стали центрами развлечений и светской жизни, в то время как столовые и гостиные утратили свое обаяние. Кони поставлены в теплые стойла, если, конечно, не требуются по неотложному делу, а собаки и кошки почти вовсе исчезли с заснеженных улиц. По городу ползут зловещие слухи о том, что в свинцово-сером небе якобы видели тераторна; люди гадают, не окажется ли эта зима самой суровой и безжалостной из тех, что старинный город знал за многие годы. В здании городской ратуши спешно собирается совет олдерменов. Жителям настоятельно рекомендуется не покидать домов до тех пор, пока буря не утихнет; это постановление доводится до сведения горожан усилиями окружной стражи. И тем не менее вскоре поступают известия о неизбежных трагедиях, неразрывно сопряженных с жизнью в холодном климатическом поясе. В ущелье обнаружен насквозь промороженный труп путешественника, так и застывший в сидячем положении: конь бедолаги рухнул от усталости, а сам он, видимо, прислонился на минутку к сугробу, решил малость передохнуть, да так и уснул. Маленькая девочка улизнула незамеченной из-под надзора многочисленного семейства, не ведая об опасностях, подстерегающих ее за порогом, но, не дойдя до соседнего переулка, рухнула в снег. Во время одного из обходов стражник, патрулирующий окраины своего прихода, натолкнулся на лежащего сотоварища: из снега торчал лишь носок его сапога, а под правой его рукой примостился верный спаниель.
Вот какая обстановка царила в Солтхеде, вот какие виды открывались взгляду, когда на возвышенности в дальнем конце города, на главном тракте, временно заброшенном, появился караван из двух животных. В обычных обстоятельствах два экземпляра чего бы то ни было вряд ли назвали бы караваном: скажем, пара ломовых лошадей или два экипажа под это название никак не подходят. Но великолепие и внушительные размеры созданий, появившихся из полутьмы – они без устали брели все вперед и вперед, продираясь сквозь заносы, и их горячее дыхание вырывалось неохватными столбами пара, – этому описанию вполне соответствовали. Как я уже сказал, караван состоял из двух животных – двух рыжих мастодонтов. Их косматую шерсть припорошило снежное крошево, ноги, подобные стволам могучих дерев, ритмично и неодолимо сокрушали сугробы, так что при каждом шаге глухо дрожала земля. Два рыжих мастодонта, говорю я: один – гигантский самец; клыками огромнее не могло бы похвастаться ни одно живое существо в истории; вторая же – самка, уступающая самцу размерами и идущая за ним след в след.
На спине у каждого из мастодонтов крепились пассажирские возки и грузовые платформы. На самце ехал долговязый, придурковатый юнец с раззявленным ртом, странно слезящимися глазами и в засаленной фетровой шляпе с обвисшими полями. Рядом с ним пристроился бородатый субъект с крохотными, похожими на орехи глазками и пышной, смахивающей на руно шевелюрой мышиного цвета. Второй возок занимал коренастый коротышка в клетчатом жилете; впрочем, сейчас помянутый жилет скрывался в самых глубинах, под несколькими
