Я не ханжа, что бы вы там ни думали. И шокировали меня не «сиськи». И после, когда я успокоилась, то и не «ее». А «отделал». Вот что меня шокировало.
Он хорош с другими людьми. Я хочу сказать, с ними он корректен. Полуулыбается им, кивает, как какой-нибудь старый учитель, который узнает давнего ученика, но не помнит фамилию, год или когда тот был в шестом классе. Он поднимает на них глаза и тихонько мочится в свою прокладку, и говорит: «Вы очень милый человек, он очень милый человек, вы очень милый человек, вы очень милый человек» в ответ на любое, что они ни скажут. И они уйдут, думая: «Да, я почти уверен, что он меня помнит, он все еще там, внутри, крайне печально, конечно, печально для него, печально для нее, но, полагаю, он был рад моему посещению, и я свой долг исполнил». Я закрою за ними дверь, а когда вернусь, он будет сталкивать чайную посуду на пол, разбивая еще одну чашку. Я скажу: «Нет, не надо этого делать, давай оставим их на подносе», а он скажет: «Вот я засуну свой член в твою большую жирную задницу и буду трахать тебя туда-сюда, туда-сюда, а потом выпрысну, выпрысну, выпрысну в тебя». И тогда он хехекнет, будто проделал это сейчас за чаем, будто проделал со мной ловкую штуку. Будто проделывал со мной ловкие штуки все эти годы.
С самого начала память у него была лучше, в том-то и смех. Я тогда думала, что смогу полагаться на него, на то, что он все помнит, то есть в будущем, хочу я сказать. Теперь я гляжу на снимки какого-то уик-энда в Котсуолдах двадцать лет назад и думаю, где же мы останавливались, что это за церковь или аббатство, почему я сфотографировала эту живую изгородь из форсайтии, кто вел машину, и были ли у нас супружеские отношения? Нет, последнего вопроса я не задаю, хотя, почему бы и нет?
Он говорит: «Пососи мне яйца, ну, давай же, бери их в рот по очереди и болтай- поболтай их языком». И говорит он это без нежности. Он говорит: «Обрызгай свои сиськи детским лосьоном, прижми их друг к другу, дай я оттрахаю тебя между ними и сброшу тебе на шею». Он говорит: «Дай мне насрать тебе в рот, ты же всегда от меня этого хотела, верно, тугая ты сучка, ну так, мать-перемать, дай мне это сделать разнообразия ради». Он говорит: «Я заплачу, чтобы ты делала, что я захочу, но уж выбирать тебе не придется, будешь делать, что я захочу, я заплачу тебе, у меня есть мои пенсионные накопления, не оставлять же их ей». Под «ей» он не подразумевает Ее. Он подразумевает меня.
Меня это не беспокоит. У меня есть общая доверенность. Но только когда ему станет хуже, мне придется платить за уход. И в зависимости от того, сколько он проживет, я вполне могу истратить их полностью. Да уж не оставлять же их Ей. Полагаю, я примусь за арифметические действия. Например: двадцать — тридцать лет назад он тратил два-три дня, трудясь во всю меру своего умения и сосредоточенности, чтобы заработать деньги, которые я теперь расходую за час-два, находя сиделку подтирать ему задницу и терпеть болтовню пятилетнего озорника. Нет, неверно. Семидесятипятилетнего озорника.
Он сказал это так давно: «Вив, я хочу, чтобы у нас была нескончаемая любовная связь. После того, как мы поженимся». В нашу брачную ночь он раздел меня, как разворачивают подарок. Он всегда был нежным. Я всегда улыбалась его замашкам, я говорила: «Все хорошо, для этого мне не надо давать наркоз». Но ему не нравилось, что я шучу в постели, и потому я перестала. По-моему, под конец он относился к этому более серьезно, чем я. То есть у меня все в порядке в этом отношении. Я просто думаю, что можно смеяться, если хочется.
А суть теперь в том, что мне, если хотите знать правду, все труднее вспоминать, какими мы были вместе в постели. Будто то были другие люди. Люди, носившие одежду, которую считали модной, но которая теперь выглядит нелепо. Люди, которые сидели «У Питера» и слушали, как Эдди, голландский пианист, играет каждый вечер, кроме воскресений. Люди, которые размешивали свой кофе ванильными стручками. До чего же странно. До чего же далеко.
Конечно, у него все еще бывают хорошие дни, так же, как и плохие. Мы едем из никуда в никуда. Сознательно. В хорошие дни он не будет перевозбуждаться и будет со вкусом пить свое теплое молоко, и я буду читать ему. И тогда некоторое время все будет так, как бывало прежде. Не как прежде-прежде, но как совсем недавно.
Я не произношу его имени, чтобы привлечь его внимание, ведь он думает, что я имею в виду кого-то другого, и это вызывает у него панику. Вместо этого я скажу: «Гуляш из говядины». Он не поднимает глаз, но я буду знать, что он услышал. «Гуляш из баранины или свинины», буду я продолжать. «Гуляш из телятины и свинины». «Говядина, тушеная по- бельгийски» или «Карбонат по-фламандски».
— Иностранная дрянь, — пробормочет он с четвертью улыбки.
— «Рагу из бычьих хвостов», — буду я продолжать, и он чуть-чуть приподнимет голову, но я знаю, что еще не совсем пора. Я выучила, что ему нравится, я выучила, когда пора. — «Рулетики из говядины», «Пирог из мясного фарша с почками».
И он выжидательно поднимет на меня глаза.
— Четыре порции. Предварительно нагрейте духовку до 350 градусов. Классические рецепты этого блюда часто настаивают на говяжьих почках. — Он покачивает головой с мягким несогласием. — Если выбрать их, они потребуют бланшировки. Нарезать мелкими ломтиками в полдюйма толщиной: 1,5 ф. говядины, огузка или другой части.
— И л и д р у г о й, — повторяет он неодобрительно.
— Три четверти фунта почек теленка или барашка.
— И л и.
— Три столовые ложки сливочного масла или говяжьего жира.
— И л и, — говорит он громче.
— Мука мелкого помола. Две чашки крепкого бульона.
— Ч а ш к и.
— Одна чашка сухого красного вина или пива.
— Ч а ш к а, — повторяет он. — И л и, — повторяет он. Потом он улыбается.
И на мгновение я буду счастлива.
Фруктовая клетка[61]
Когда мне было тринадцать, в аптечке в ванной я обнаружил тюбик противозачаточного крема. Вопреки общему подозрению, что все от меня скрываемое скорее всего имеет отношение к похоти, я не сумел определить назначение этого помятого тюбика. Какая-то мазь от экземы, облысения, приближения пожилого возраста. Но затем надпись мелкими буковками, часть которых поистерлась, поставила меня в известность о том, чего я знать не хотел. Мои родители все еще занимались этим. Хуже того: когда они занимались этим, был шанс, что моя мама может забеременеть. А это было, ну, невообразимо. Мне было тринадцать, моей сестре — семнадцать. Может, тюбик был очень-очень старым. Я чуть-чуть на него нажал и пришел в отчаяние, когда он мягко промялся под моим большим пальцем. Я потрогал крышечку, и она повернулась с хорошо смазанной легкостью. Другая моя рука, видимо, снова нажала, потому мне в ладонь ляпнула липкая пакость. Только подумать, что моя мать делала это с собой, в чем бы «это» ни заключалось, поскольку, по всей вероятности, одним тюбиком набор не исчерпывался. Я понюхал бензиновый гель.
Что-то среднее между приемной врача и гаражом, подумал я. Омерзительно.
Случилось это больше тридцати лет назад. И всплыло в моей памяти только сегодня.
Я знаю моих родителей всю мою жизнь. Это может показаться утверждением
