постороннему человеку подобное обращение может показаться откровенным хамством. Кстати, в коллективе его недолюбливают. Вот почему я стал посылать его в длительные поездки.
В общем, он сидел у меня в кабинете, вертя на пальце ключи от фургончика. Потом он начал считать свои деньги, очень неторопливо, как будто я был самым-самым недостойным доверия из всех недостойных доверия работодателей в Лондоне. Потом он поднял глаза и сказал:
— Никаких удержаний за вешанье полочек Джил, как я вижу.
И подмигнул мне по-глупому.
Может быть, я говорил, что я немножко помог им в обустройстве дома. Те же полки повесил. Если б не я, то кто бы этим занялся, спрашивается?
Я встал и закрыл дверь. Потом вернулся к столу, но остался стоять.
— Слушай, Оливер, давай с тобой договоримся: на работе — только о работе, о'кей?
Я взял телефон. Когда я набирал номер, он протянул руку и прервал набор.
— На работе — только о работе, — сказал он этим своим дурацким насмешливым голосом и пустился в пространные рассуждения на тему, почему «а» это всегда только «а», почему «а» не может быть «б» в некоторых исключительных случаях. Ну, вы знаете. Чистой воды идиотизм, замаскированный под философию. И все время, пока он говорил, он вертел в руке свои ключи, и, наверное, именно эта мелочь, в конце концов, и вывела меня из себя.
— Послушай, Оливер. У меня много дел, так что…
— Так что заткнись и отваливай, милый, да?
— Да, именно так. Заткнись и отваливай, милый, о'кей?
Он встал, глядя на меня в упор и по-прежнему звеня ключами. Он сжимал и разжимал кулак. Вот ключи есть, вот их нет, вот они есть, вот их нет — как какой-то дешевый фокусник по телевизору. В то же время он изо всех сил пытался выглядеть угрожающим, что было просто смешно. И глупо. Испугаться я не испугался. Но зато очень взбесился.
— Мы сейчас не на улице во французской деревне, — сказал я ему.
Образно выражаясь, его паруса тут же сдулись. Я бы даже сказал, обвалились вместе с рухнувшей мачтой. Он весь побледнел. Лицо покрылось испариной.
— Она тебе рассказала, — выдавил он. — Она тебе рассказала. Она…
Я не мог допустить, чтобы он оскорблял Джилиан, поэтому я не дал ему договорить:
— Она ничего мне не рассказывала. Я был там и все видел.
— Да, ты и кто еще? — Мало того, что это был сам по себе глупый вопрос, он еще и прозвучал как-то по-детски.
— Ни-ко-го. Только я. Я все видел. А теперь, Оливер, милый, отваливай.
ОЛИВЕР: Невозможно не согласиться, de temps en temps,[117] с решающей истиной, что совокупная мудрость веков и народов, независимо от формы, ее выражения — незатейливой сказки, нелепо антропоморфной басни из жизни зверей или милосердно короткого афоризма, — как правило, бесполезна в плане указать путь, осветить дорогу во тьме и т. д. Если взять две банальности и как следует потереть их друг о друга, искра idee recue[118] не воспламенится. Если связать вязанку из дюжины апофтерм[119] из антологии «Мудрых мыслей», воспламенения все равно не добьешься.
Сосредоточься, Олли, сосредоточься. Не отвлекайся, пожалуйста. Ближе к текущему моменту.
Ну хорошо, если вы так настаиваете. Текущий момент выражается в наиболее оригинальном из популярных моральных директив, а именно: не стреляйте в того, кто доставил дурные вести. А почему, собственно, не стрелять? И не надо мне говорить, что он ни в чем не виноват. Он виноват: он испортил мне день, и пусть он за это заплатит. Тем более, что курьеры идут по дешевке — по паре за пенни. Будь по-другому, они были бы генералами или политиками.
Знала она или нет? И это, надо признать, вопрос из вопросов. Да, я признаю, что десять лет назад поднял руку на нежную Джилиан, но с тех пор ни один волосок не упал с ее головы. Если вы помните, меня спровоцировали обстоятельства. Она сама меня спровоцировала — она, чья техника контролирования поведения толпы (когда начинался вооруженный мятеж характеров, составляющих цельного персонажа, известного вам под простым именем Оливер) всегда была очень искусной и тонкой. Джилиан — сторонница «мягкой» домашней политики. Но в тот раз все было по-другому; в тот раз, исколотый шпильками и упреками, как никогда прежде и никогда впредь, я ударил ее по лицу. Вопреки всем моральным устоям и нормам, помимо всего остального. И Стюарт все это видел. Он наблюдал за нами из своей сумеречной норы или прогорклой избы-дрочильни, местонахождение которой он мне так и не открыл.
И снова вопрос: знала она или нет? Мы слышим отзвуки смеха друг друга, правда? Какой там, ученые подсчитали, процент вероятности возникновения жизни во вселенной, с учетом единовременного совпадения всех необходимых условия, как то: квазары, пульсары, Джонни Кварки, деление амебы и что там еще, — в физике я не силен, — один против нескольких миллиардов триллионов (в математике, кстати, тоже). Но любой здравомыслящий местный букмекер даст вам примерно такой же процент вероятности, что Стюарт мог оказаться в далекой лангедокской деревне, до сих пор ему неизвестной, в тот самый момент истории упомянутой выше вселенной, когда Олли свершал свой единственный акт семейного оскорбления действием, о котором потом искренне сожалел.
То есть, она все спланировала. Причем, ради него. Она подготовила и разыграла весь этот обман, а Оливер потом мучился угрызениями совести.
Рано или поздно правда все равно раскроется, верно? Ага, я слышу, как вы визжите: в кризисные моменты Олли обращается к той самой совокупной народной мудрости, которую, по его утверждениям, он презирает. Но вы снова неправы, старые вы калоши. Дело в том — и в этом более-менее сходятся все историки, и философы, и политики, и вообще все люди с головой, — что чаще всего правда так и не раскрывается. Чаще всего она закрывается еще больше, а потом ее просто хоронят. Это суровая норма. Суровая правда жизни. Но в текущий момент, очень редкий момент… и не делайте никаких обобщений… правда и вправду…
Увидимся в антракте.
ДЖИЛИАН: Стюарт вешал у нас полки. Похоже, Мари он понравился. Когда он сверлит стены дрелью, она закрывает уши руками и визжит. Стюарт просит ее передать ему винтики и дюбеля, и кладет их в рот, когда они уже не умещаются в руках. Потом он поворачивается к Мари и улыбается с винтиками во рту, и она улыбается ему в ответ.
МАДАМ УАЙЕТТ: Я позвонила им. Софи взяла трубку.
— Привет, Grand'mere,[120] — сказала она. — Хочешь поговорить со Стюартом?
— Зачем мне с ним говорить? — спрашиваю.
— Он вешает полки.
Я понимаю, она еще ребенок, но все равно это был не самый логичный ответ, даже для ребенка. Может быть, это все — результат английского образования. Французский ребенок в возрасте Софи наверняка уже понимает значение слова «зачем».
— Софи, у меня дома все полки уже развешаны.
Ну, дети не понимают логики, если им ее не демонстрировать, правильно?
Она замолчала. Было почти что слышно, как она сосредоточенно думает.
— Мамы нет, а папа копает морковку в Линкольншире.
— Скажи маме, чтобы, когда придет, позвонила мне.
Нет, правда. Эти англичане!
СТЮАРТ: До меня вдруг дошло, что они имели в виду, говоря об обоях. Не об обоях как таковых — на самом деле, последние жильцы содрали все обои и покрасили стены. Так что теперь все стены в доме белые, за исключением желтых кусочков скотча, где висели плакаты.
Нет. Я был на кухне, готовил ужин — никаких кулинарных изысков, обычный грибной ризотто. Софи сидела за столом, делала уроки. Мари «помогала», как мы это называем, и вдруг, перемешивая грибы, я краем глаза увидел диванную ножку. Самый обыкновенный деревянный шар, в котором изначально, наверное, было колесико, но…
Что? А-а, Джил была в студии. Срочно заканчивала работу — заказчики захотели забрать картину значительно раньше оговоренных сроков.
…но когда мы покупали этот диван в магазине подержанной мебели, он был уже без колесиков. Наш первый диван, который я называл кушеткой, пока меня не поправили. Собственно, я ничего не имею против — когда меня поправляют, я имею в виду. Джил обшила его новой тканью — ярко-желтой, насколько я помню. Теперь он обтянут синим, и обивка совсем потерлась, и он весь завален игрушками, но ножки — те же самые, как я заметил краем глаза…
Что? А-а, Оливер еще не вернулся из Линкольншира. Морковка, капуста — работа, которую не запорешь при всем желании. Что мне делать с Оливером? Отправить его в Марокко за лимонами?
Мы смотрели на нем телевизор. На этом диване.
— Кипит, — говорит Мари, привлекая мое внимание к плите.
— Спасибо, Мари, — говорю я. — Ты очень мне помогаешь. — Соус загустел и начал сбиваться комками, и его надо было как следует перемешать.
Мы смотрели на нем телевизор. На этом диване. Когда только-только поженились. Телевизор у нас был такой древний, что у него даже не было пульта. И у нас было правило: тот, кто хочет переключить на другой канал — если, конечно, второй не против, — сам встает и нажимает на кнопку. Я просто вставал и подходил к телевизору. А Джилиан сползала с диванчика и, растянувшись на животе, тянулась к переключателю. Она носила серые джинсы-варенки с кроссовками и зелеными носками. Я не говорю, что у нее были только зеленые носки и никаких других, но я почему-то запомнил ее именно в зеленых. Обычно, когда она переключала на свой канал, она возвращалась на диван, пятясь задом на коленках. Но иногда, очень редко, она оставалась лежать на полу и смотрела на экран, а потом поворачивалась ко мне и смотрела на меня снизу вверх, и отсветы от телевизора плясали у нее на лице… Такой я ее и запомнил. Вернее, я чаще всего вспоминаю ее такой.
— Кипит, — говорит Мари.
— Да, — отвечаю. — Сильно кипит.
И вот еще что. Телефонный номер. Казалось бы, ну подумаешь, номер — простой набор цифр. Теперь он начинается с кода 0181, которого не было раньше. Но последние семь цифр — те же самые. Те же самые… кто бы мог подумать, что набор цифр может вызвать такую боль. Такую боль. Каждый раз.
ТЕРРИ: Мои друзья, которые живут на Заливе, сами делают ловушки для крабов. Кладут в них приманку — рыбьи головы — и опускают их в воду с маленького причала в дальнем конце сада. Как-то раз мы пошли к причалу, и они мне показали эту ловушку. Достали ее из водыг и там было полдюжины крабов изумительного шелковисто-голубого цвета. Кто-то спросил: а как различать, где самцы, а где самки? Кто-то еще пошутил на тему, а Билл сказал:
— Они все самцы.
У самок розовые клешни.
Кто-то сказал: ну да, все правильно — голубой для мальчиков, розовый для девочек, — но мне стало интересно.
— А почему только самцы попались? — спросила я.
— Так всегда и бывает, — ответил Билл. — Попадаются только самцы. Самки — они умнее и не полезут в ловушку.
