отличается от любви в сталинском концлагере.
Любовь и т. д. Вот — моя формула, моя теория, моя мудрость. Я знал это сразу, как младенец знает улыбку матери, как совсем еще мелкий утенок тянется к воде, как зажженный запал бежит к бомбе. Я всегда это знал. Я это понял значительно раньше — на полжизни раньше, — чем некоторые, не будет говорить, кто.
«Финансовые волнения». Да, они очень меня удручают. Вообще-то финансами у нас занимается Джилиан, но и у меня бывают моменты денежных inquietude.[131] Как вы считаете, не должно ли местное полицейское государство, его безопасная версия, давать гражданам дотации на любовь? Есть же субсидии молодоженам и компенсация на похороны, почему бы не быть государственному содержанию влюбленных? Почему бы государству не посодействовать людям в их погоне за счастьем? Каковое, по моему скромному мнению, ничуть не менее важно, чем жизнь или свобода. Потому что они равнозначны и синонимичны. Любовь — моя жизнь и моя свобода.
Еще один довод — для бюрократов. Счастливые люди — они здоровее несчастливых. Сделайте людей счастливыми, и вы сократите расходы на здравоохранение. Представьте себе газетные заголовки: из-за вспышки Счастья врачи и медсестры остались без работы. Да, я знаю, у каждого правила есть исключения, и кто-нибудь обязательно заболеет. Но не надо мелочных придирок. Давайте просто помечтаем.
Вы ведь не ждете, правда, что я начну приводить конкретные примеры из жизни? Точнее, конкретные примеры из жизни мистера и миссис Оливер Рассел. Каковых, кстати, не существует в природе. Мистер Оливер Рассел и миссис Джилиан Уайетт — в почтовом адресе, при заселении в отель и на бланках налоговой декларации. Вы же не думаете, что я стану вдаваться в подробности? Это было бы очень по-стюартовски. Кто-то же должен выступить представителем абсурдного и абстрактного. Кто-то же должен парить в поднебесье, хотя бы изредка. А Стюарт способен парить, только если ему тыкнуть в известное место микролитом[132] — вот тогда он запыхтит, как моторизированная газонокосилка, и воспарит в эмпиреи.[133]
И еще одна причина, почему я не хочу вдаваться в подробности — это последние события. Последние открытия. Я действительно очень стараюсь об этом не думать.
МАДАМ УАЙЕТТ: Любовь и брак. Англосаксы всегда считали, что они сами женятся по любви, а французы — по расчету: ради детей, ради процветания рода, ради социального статуса, ради денег. Нет, подождите минутку, я всего лишь повторяю слова одного из ваших же знатоков. Она — это была женщина — хорошо знала обе культуры, и поначалу она не судила, а просто вела наблюдения. Она писала, что у англосаксов брак основывается на любви, что есть абсурд и нелепость, поскольку любовь по природе своей анархична, а страсть всегда умирает, и это не может являться крепкой основой для брака. С другой стороны, мы, французы, женимся по причинам разумным и рациональным, связанным с собственностью и родом, потому что — в отличие от вас, англичан — мы сознаем непреложный факт, что любовь не вмещается в структуру брака. И поэтому мы позаботились, чтобы любовь существовала только вне брака. Разумеется, это тоже несовершенный подход — на самом деле, в каком-то смысле он такой же нелепый, как и подход англичан. Ни то, ни другое решения не идеальны, и нельзя полагаться на то, что они обязательно приведут к счастью. Она была мудрой женщиной, эта ваша англичанка, и поэтому неизбежно была пессимисткой.
Я не знаю, почему Стюарт тогда рассказал вам, что у меня был любовник. Я поделилась с ним по секрету, а он повел себя, как репортер желтой прессы у вас в стране. Впрочем, он тогда переживал тяжелые времена, его брак распадался, так что я, наверное, его прощаю.
Но раз уж вы знаете, тогда я кое-что расскажу. Он — Алан — был англичанин, он был женат, и нам обоим было… нет, о возрасте я умолчу. Пусть это будет мой маленький секрет. Скажу только, что к тому времени он был женат уже тридцать лет или около того. Поначалу это был только секс. Я вас не шокирую? Но отношения между мужчиной и женщиной — это всегда первым делом секс, кто бы что ни говорил. Да, тут и желание избавиться от одиночества, и общие интересы, и разговоры, когда не можешь наговориться, но прежде всего это секс. Он говорил, что когда столько лет занимаешься любовью с женой, это можно сравнить с тем, как будто ты изо дня в день ездишь одной и той же дорогой и знаешь все ее повороты и все дорожные знаки. Сравнение показалось мне не galant.[134] Но мы договаривались — как договариваются любовники, вслух или по негласному соглашению, — говорить друг другу только правду. В конце концов, столько лжи говорилось каждый раз, просто чтобы мы могли встретиться. И я подала пример. Я сказала ему, что не собираюсь еще раз выходить замуж, и жить с мужчиной я тоже не собираюсь. Это не значит, что я никогда ни в кого не влюблюсь, но… в общем, я все ему объяснила. И честно сказать, я уже начинала в него влюбляться, когда приключился… тот случай.
Он приехал ко мне на выходные. Он жил далеко, милях в двадцати. Я всю неделю была занята, и когда он приехал, я сказала, что нам надо съездить в магазин и купить поесть. Мы поехали в «Вейтроуз», поставили машину, взяли chariot — тележку, — мы говорили о том, что я приготовлю на ужин, мы собирали продукты в тележку, я старалась набрать побольше, чтобы не ездить потом самой, я расплатилась на кассе своей карточкой «Вейтроуз». Когда мы вернулись к машине, я заметила, что он как-то вдруг погрустнел. Я ничего не спросила; сначала — нет. Я ждала, что он будет делать, — в конце концов, это он вдруг расстроился непонятно с чего, а не я. И он был героем, потому что он тоже начал в меня влюбляться, а для любви нужен героизм. Я имею в виду, героизм — чтобы сражаться с собой, со своим собственным характером.
Мы замечательно провели выходные вместе, и уже в самом конце я спросила его, почему он вдруг погрустнел тогда, в супермаркете. И он снова весь помрачнел и сказал:
— Моя жена тоже расплачивается по карточке «Вейтроуз».
И вот тогда я все поняла. Я поняла, что у нашей связи нет никакой надежды. Дело было не только в карточке, разумеется. Дело было в стоянке перед супермаркетом, в тележке, в поездке в пятницу вечером по магазинам, в осознании кошмарного факта, что твоя любовница, как и твоя жена, тоже закупается рулонами бумажных кухонных полотенец. И ему надо было ходить по тем же проходам, с теми же полками, пусть даже их разделяло двадцать миль. И, может быть, он подумал, что уже очень скоро и со мной будет все то же самое. Ничего нового.
Я его не винила. Просто мы по-разному относились к любви. Я наслаждалась единственным днем, выходными, внезапно выпавшим временем побыть вместе. Для меня любовь — это что-то хрупкое, переменчивое, fugace,[135] анархическое, и я отдаюсь любви полностью, не раздумывая. Для него любовь — во всяком случае, он так думал и не мог избавиться от этой мысли, — отнюдь не волшебное состояние, по крайней мере, не только волшебное состояние, а скорее начало дороги, которая рано или поздно приведет к карточке «Вейтроуз». Он уже просто не мог думать иначе, хотя я говорила ему, что не хочу ни с кем жить вместе, не хочу снова замуж. Так что — по-своему, к счастью, — для него все прояснилось рано, а не поздно.
Он вернулся к жене. И — я говорю это не для того, чтобы продемонстрировать добродетель, — когда он вернулся, он стал счастливее. Он получил хороший урок кухонных полотенец. Ну и что вы на это скажете? В наше время басни Ла Фонтена разыгрываются в супермаркетах.
МИССИС ДАЙЕР: Что? Говорите громче. Я лейбористка, вам это хотелось узнать? Всегда была лейбористкой. И мой покойный супруг тоже был лейбористом. Сорок лет, и ни разу не поругались. Я готова присоединиться к нему. Или вы что-нибудь продаете? Мне ничего не нужно. И в дом я вас не впущу. Я читала в газете про таких, как вы. Вот почему у меня счетчик снаружи висит, а не в доме. Так что идите-ка вы подобру-поздорову своей дорогой. Я закрываю дверь. Я лейбористка, если вам это хотелось узнать. Но если вам нужен мой голос, придется прислать за мной машину. У меня ноги больные, я не выхожу. Да, я уже закрываю дверь. Мне ничего не нужно. Спасибо.
ТЕРРИ: Ну, вы знаете, как это бывает: когда ты влюблена, человек, в которого ты влюблена, кажется таким… особенным. Слова, которые он говорит, то, как он тебя обнимает в постели, то, как он водит машину. И ты думаешь: еще никто так со мной не разговаривал, никто так не занимался со мной любовью, никто меня так не возил. Хотя, разумеется, это все у тебя уже было. И в этом нет ничего нового или хоть сколько-нибудь необычного. Если, конечно, тебе не двенадцать лет, и это не первый твой мальчик. Просто ты этого не замечала раньше, или замечала, но забыла. И если он говорит тебе что-то, чего ты действительно не знала раньше, или ты делаешь что-то такое, чего ты раньше не пробовала, пусть даже какую-то мелочь, тебе это кажется таким особенным, что хочется кричать от счастья, и ты говоришь себе: вот он, тот человек, с которым мне хочется прожить жизнь.
Это как с моими часами с Микки Маусом. Я понимаю, что это звучит… я даже не знаю, какое подобрать слово. Но как бы там ни было, да — у меня были часы с Микки Маусом. Конечно, я не надеваю их на работу, потому что… понятно, почему. Что бы вы сами подумали о метрдотеле во французском ресторане, которая носит часы с Микки Маусом? Вы бы подумали, что на кухне у нас вместо повара Плуто или что-нибудь типа того, правильно? Так что часы я оставляю дома, на столике у кровати, и надеваю их только по воскресеньям, когда мы не работаем. А когда мы со Стюартом стали жить вместе, я буквально с первых же дней заметила, что он всегда знает, какой сегодня день недели, даже с утра — спросонья. И во воскресеньям, только-только проснувшись, он обнимал меня и всегда спрашивал:
— Что там говорит Микки, который час?
И я смотрела на часы и отвечала:
— Микки говорит, девять-двадцать, — или сколько там было.
Вам, наверное, сложно понять. Но мне до сих пор хочется плакать, когда я об этом думаю. И он был англичанином, и поэтому использовал в речи типично английские выражения, которых я раньше не знала, и, как я уже говорила, они мне казались особенными. Его необычная речь была частью его. И частью нас обоих. Он говорил: «вернемся на стартовую позицию», и «дешевле уже задаром», и «пока не попробуешь пудинга, не узнаешь, какой он на вкус».
Когда он сказала это в первый раз, я подумала, что он говорит про ресторан. Про какой-то десерт, который не очень удался. И, если подумать, то фраза дурацкая. Разумеется, единственный способ узнать, какой пудинг на вкус, это его попробовать, и то же самое — со свининой на ребрышках или с ухой. Так что это даже не просто клише, а клише, которое и говорить-то не стоит — настолько оно очевидно. Но когда я об этом подумала, было уже слишком поздно, и фраза уже привилась, стала частью нас обоих, а поскольку мы со Стюартом владели рестораном, она стала своего рода семейной шуткой. Вкратце это у нас называлось «Испытание пудинга».
Ну что ж, вот и займись испытанием пудинга, мой дорогой бывший муж. Займись испытанием пудинга. После Стюарта у меня были еще мужчины, и сейчас я встречаюсь с одним человеком, так что я говорю не только про тебя, Стюарт Хыоз, но если ты примешь это на свой счет, я пойму. Есть люди, которые, когда влюбляются, лгут. Есть люди, которые говорят правду. Но большинство из нас сочетают ложь с правдой, и получается честная ложь. «Да, я люблю джаз», — говорит человек, подразумевая: «Если ты любишь джаз, то я буду слушать его с тобой вместе». Любовь многое изменяет в нашей жизни, так что это действительно честная ложь, когда ты говоришь что-то такое, в чем ты не до конца уверен. Вплоть до: «Я хочу от тебя ребенка».
И так у нас все и было, да, Стюарт? Займись уже испытанием пудинга, мой дорогой бывший муж. Я имею в виду, покажи фотографию. Покажи фотографию. Ложь может быть более честной и менее честной.
ЭЛЛИ: Послушайте, я не жалуюсь, но если вам действительно интересно, то я расскажу.
Мне двадцать три, почти двадцать четыре, и треть из них я вовсю «живу половой жизнью», как это называется в официальных отчетах. Да-да, с пятнадцати лет, противозаконно и все такое. Но и вполне нормально. И если бы я подсчитала — а я не считала и не считаю, — то у меня получилось бы больше мужчин, чем было у мамы за всю ее жизнь. С одним из них мы жили вместе, я была в него по-настоящему влюблена. И еще у меня был женатый мужчина, и это было вполне нормально — в общем-то, никакой разницы, разве что он больше врал. И — что еще? — я закончила колледж, у меня есть работа, я поездила по миру, в свое время попробовала наркотики — обычный набор, у меня есть право голоса, я одеваюсь как хочу, и люди, с которыми мы не виделись год или больше, говорят мне при встрече: ой, Элли, ты так повзрослела.
Вот только сама я не чувствую себя взрослой. И особенно, когда смотрю на людей, которые и вправду взрослые, — на Джилиан, например. Тогда я себя чувствую очень юной. И обманщицей, если по правде. Как будто сейчас кто-нибудь ткнет в меня пальцем и скажет, что я всех обманываю, что на самом деле я еще маленькая и глупая, что мое умственное и эмоциональное развитие остановилось где-то на уровне двенадцатилетней девочки, — и я соглашусь. Я не буду спорить. Я даже представить себе не могу, что когда-нибудь у меня получится сойти за взрослую.
Когда я говорила, что у меня был женатый мужчина, я не имела в виду Стюарта. Я хочу сказать, он вообще не считается.
С другой стороны, если попристальнее присмотреться, то большинство взрослых — обломленные по жизни. Мои родители развелись, когда мне было десять. У половины моих друзей родители тоже разведены. Они всегда говорят: Элли, развод — это не значит, что жизнь не сложилась, ты не должна так думать, бла-бла-бла, просто мы поняли, что по отдельности нам
