— да, утрата либидо — смотри выше, плохой аппетит — да, плаксивость — да.
Она спрашивает, много ли я пью. Я говорю: недостаточно, чтобы развеселиться. Мы говорим о выпивке. Кажется, алкоголь — это депрессант. Но она выясняет, что я пью не так много, чтобы причиной моей депрессии был именно алкоголь. От одной этой мысли уже хочется впасть в депрессию, правда?
Она говорит, яркий солнечный свет помогает бороться с депрессией. Я говорю: а жизнь есть противоположность смерти.
Только сейчас до меня дошло, что в моем пересказе она похожа на нудного пресного бюрократа. Но это не так. Она — очень хорошая и душевная, лучшая из представителей этого племени «тех, кто строит догадки». На самом деле, если бы не утрата либидо…
Она спрашивает меня про смерть мамы. Ну, что я могу сказать? Мне тогда было шесть лет. Она умерла, а потом отец на меня озлился. Потому что она умерла. Бил меня и все такое. Потому что я ему напоминал о ней.
Да, я мог бы преподнести традиционный букет из далекого детства — Ее Запах, Когда Она Целовала Меня На Ночь; Как Она Трепала Меня По Волосам; Как Мы Купались В Старом Доме, — но я не знаю, какие из этих воспоминаний — мои, а какие — почерпнуты из Энциклопедии Ложной Памяти.
Доктор Робб спрашивает меня, как она умерла. Я говорю: в больнице. Я не видел, как это было. Для меня все было так: еще на прошлой неделе она каждый день отводила меня в школу и забирала после уроков, а на следующей ее уже похоронили. Нет, я не ходил к ней в больницу. Нет, я не видел, как она лежала в гробу, Еще Краше В Смерти, Чем Была При Жизни.
Я всегда был уверен, что она умерла от сердечного приступа — от чего-то взрослого и загадочного. Меня больше смущали «что» и «почему», нежели «как». А когда, годы спустя я спросил про подробности, мой батюшка-палтус затянул свою старую караоке заброшенности и печали.
— Она умерла, Оливер, — вот все, что когда-либо изрекал старый подлюга, — и все лучшее во мне умерло вместе с ней.
И вот тут он говорил чистую правду.
Доктор Робб спросила, очень сочувственно и осторожно, существует ли вероятность, что моя мама покончила с собой.
Похоже, что тут все серьезно, вы не находите?
СОФИ: У меня был план, и в следующий раз, когда мы со Стюартом остались один на один, я спросила, можно ли нам с ним поговорить.
Обычно я так не спрашиваю, и я знаю, что когда ты так спрашиваешь, тебя слушают. Он сказал: разумеется.
Я сказала:
— Если что-то случится с папой…
Он перебил меня:
— С ним ничего не случится.
Я сказала:
— Я знаю, что я еще маленькая. Но если что-то случится с папой…
— Да?
— Вы не станете моим папой?
Я внимательно наблюдала за ним, пока он думал над моими словами. Он не смотрел на меня и поэтому не видел, что я за ним наблюдаю. В конце концов, он повернулся ко мне, обнял и сказал:
— Конечно, я стану твоим папой, Софи.
Теперь мне все ясно. Стюарт не знает, что он мой папа, потому что мама ему ничего не сказала. Мама не хочет в этом признаваться — ни мне, ни ему. Папа всегда относился ко мне как к родной, но он, наверное, что-то подозревает, правильно? Вот почему он впадает в уныние.
Значит, во всем виновата я.
СТЮАРТ:
— Это еще что за хрень?
Давно я не видел Оливера таким возбужденным. Он размахивал письмом у меня перед носом, так что я — вполне очевидно — никак не мог разглядеть, что именно это было. Вскоре он успокоился или — верней — утомился. Я взглянул на документ.
— Это из Управления внутренних государственных доходов, — сказал я. — Они интересуются, нет ли у тебя дополнительных источников дохода, кроме зарплаты в «Зеленой лавке», и оформлен ли ты официально в штат, и не работаешь ли ты где-то еще.
— Я, бля, умею читать, — сказал он. — Если ты вдруг забыл, я заново переводил Петрарку, когда ты читал гороскопы в журналах, водя по строчкам обкусанным пальчиком.
С меня хватит, подумал я.
— Оливер, ты ведь не уклоняешься от уплаты налогов? Знаешь, на самом деле, игра не стоит свеч.
— Ах ты Иуда. — Он смотрел на меня. Небритый, с красными воспаленными глазами. И вид у него, честно сказать, был не очень здоровый. — Ты, бля, меня предал. Донес.
По-моему, это было уже чересчур.
— Иуда предал Христа, — заметил я.
— И что?
— И что? — Я секунду подумал. Во всяком случае, сделал вид, что подумал. — Вероятно, ты прав. Кто-то точно донес. А теперь будем рассуждать здраво. Как ты сам думаешь, в чем они могут тебя обвинить?
Он уверил меня, что, кроме «Зеленой лавки», он больше нигде не работает, потому что это было бы нереально — тут в конце дня так упариваешься, что впору рубашку выжимать. Но до этого он действительно занимался работой за «черный нал» — раскладывал рекламные листовки по почтовым ящикам, работал курьером в видеопрокате «с доставкой на дом», которым владел некий таинственный мистер Биг, — и эти доходы он в декларации не указывал.
— Я же тебе все это говорил, в начале.
— Правда? Я что-то не помню.
— Могу поклясться, что говорил. — Он упал в кресло, и плечи его опустились. — О Господи, я уже даже не помню, кому я что говорил.
Странно. Раньше его это не волновало. Он мог по сто раз рассказывать тебе один и тот же старый анекдот — и прекрасно себя чувствовал.
— Давай спокойно подумаем, — сказал я. — В Управлении что-то на тебя явно есть. Но их интересует только, как собрать невыплаченные налоги, — при этих словах Оливер застонал, — а криминальная сторона их не волнует.
— Замечательно.
— Но тебе стоит задуматься. Если они захотят, они могут доставить крупные неприятности. Интересно, а тот человек, который на тебя донес, он знает о Налоговой горячей линии? А то могут быть сложности.
Оливер опять застонал.
— И еще нам, наверное, стоит побеспокоиться о ребятах из отдела НДС. Эти твои пиратские видеокассеты — это в ведении Управления таможенных пошлин и акцизных сборов. Вот кто может доставить по-настоящему крупные неприятности. У них есть право на обыск без ордера. Хлебом их не корми — дай ворваться к кому-нибудь в дом в пять утра и начать переворачивать половицы. Будем надеяться, этот шутник не знает про горячую линию НДС.
— Мудацкий Иуда, — повторил он.
— Да, хорошо. Это может быть кто-то из наших сотрудников. Из администрации. Или кто-нибудь из шоферов. Сосредоточься, Оливер. Подумай. Кто тебя так ненавидит? — спросил я весело.
МАДАМ УАЙЕТТ: Софи с Мари приехали ко мне в гости. Их привез Стюарт, на своей машине. Разумеется, я ничего не сказала.
Я, как всегда, испекла лимонный торт. Девочки его очень любят. Но Софи к нему не притронулась. Говорит, что не хочет есть. Я говорю ей: ну съешь хоть кусочек, порадуй бабушку. А она говорит, что она слишком толстая.
Я говорю:
— Где, Софи? Где ты толстая?
Она говорит:
— Вот здесь, — и показывает на талию.
Я смотрю на ее талию. И вовсе она не толстая. А вот логики в ее рассуждениях — никакой.
— Просто ты слишком туго затянула ремень — туже, чем обычно.
Нет, правда.
ОЛИВЕР: Я поднялся наверх на цыпочках и совершил редкий набег в нашу спальню. Спальня у нас наверху, окна выходят на улицу. Я вам не говорил? Но я думаю, вам уже рассказали. Кто-то вам все рассказывает, я не прав? Здесь ничто не удержишь в секрете — ни полсекунды. Иуда под каждой подушкой.
Прошу прощения, я… впрочем, ладно. Снаружи раздался какой-то громкий протяжный вой. Если мне повезет, то это какой-нибудь генетически модифицированный шершень- переросток, реагирующий на тепло, прилетел, чтобы добить меня coup de grace.[152] Но оказалось, что это кое-что похуже. Coiffeur[153] с циркулярной пилой подстригал араукарию миссис Дайер — нет, не coiffeur, a boucher.[154] Ее тонкие пальцы, ее благородные руки, а потом ствол с обрубленными ветвями, — пила безжалостно расчленяла все. У меня было такое чувство, что из меня тянут душу. «Пусть ее чахлая араукария зеленеет, цветет и пахнет», — мне казалось, что эту молитву я произнес лишь минуту назад.
Это знамение? Кто знает? В le bon vieux tems,[155] когда мы со смехом катились на лыжах по прошлогоднему снегу, знамением было все. Звезда, упавшая с бархата неба, белая сова, просидевшая ночь напролет на сожженном молнией дубе, банальные волки, воющие на кладбище — может быть, мы и не знали, что они предвещают, но мы знали, что это знамения. Сегодня падающая звезда — это петарда, которую запустил сосед, белые совы живут в зоопарке, а волков, прежде чем выпустить вновь на свободу, отучили выть на луну. Предвестники судьбы? В нашем измельчавшем царстве разбитое зеркало означает только скорый поход в ближайший магазин, чтобы купить себе новое.
Ну хорошо. Наши знамения и знаки стали более локальными, а расстояние от знака до ознаменованного события сократилось до нуля. Ты наступаешь на собачье дерьмо — вот тебе и знамение, и беда в одном флаконе! Автобус ломается, мобильный телефон не работает. В соседнем дворе рубят дерево. Может быть, это значит только, что автобус ломается, телефон не работает, а дерево рубят. И ничего больше.
СОФИ: Свинья. Толстая свинья.
