СТЮАРТ: Знаете такое выражение: «Информация стремится к свободе»? Так говорят компьютерщики. Приведу пример. Очень трудно стереть информацию из памяти компьютера. Я имею в виду, можно, конечно, нажать на DELETE и посчитать, что файл «умер» навечно, но он не исчезает совсем. Он все равно остается на жестком диске. Он хочет выжить. Он стремится к свободе. В Пентагоне посчитали, что для того, чтобы информация исчезла совсем, поверх старого файла нужно семь раз записать новую информацию. Но, опять же, существуют специальные фирмы по восстановлению утерянных файлов, которые утверждают, что могут восстановить информацию даже после двадцати перезаписей.
Поэтому можно ли быть уверенным, что информация полностью уничтожена? Я где-то читал, что в Австралии у правительства есть специальная команда дюжих мужиков, которые крошат жесткие диски кувалдами. Причем крошат в буквальном смысле — в пыль. Только тогда они могут быть уверены, что информация «умерла» окончательно без возможности восстановления.
Вот это ничего не напоминает? Мне — напоминает. Для того чтобы быть уверенным до конца, нужна команда дюжих мужиков с кувалдами — чтобы они раскрошили мне сердце. По- другому — никак.
Я знаю, что это сравнение. Но в данном случае оно верно.
18. Утешение
ДЖИЛИАН: Вот как все это было. Оливер все же сумел подняться с постели незадолго до ужина. Аппетита у него не было — и нет до сих пор, — и за столом он почти не разговаривал. Стюарт приготовил piperade.[165] Оливер не преминул отпустить шутку по этому поводу — причем шутка могла быть обидной, но Стюарт очень по-умному пропустил ее мимо ушей. Мы со Стюартом выпили по бокалу вина — Оливер даже не притронулся к своему. Потом он поднялся, перекрестил стол, сказал какой-то очередной оливеризм и добавил:
— А теперь повлачусь я к себе в берлогу, в свою одинокую избу-дрочильню, дабы вы, дети мои, перемыли мне косточки в мое отсутствие.
Стюарт зарядил посудомоечную машину. Наблюдая за ним, я выпила половину оливеровского бокала. Он выравнивал тарелки, которые уже были в машине — он всегда так делает. Однажды он попытался мне рассказать о максимизации водяного напора, а я его попросила никогда больше не произносить при мне таких слов. Но я сказала это со смехом. И вот сейчас он загружал посуду в машину с преувеличенно сосредоточенным видом, хмурясь и делая паузы. Мне было забавно за ним наблюдать.
— Он что, и вправду дрочит? — вдруг спросил Стюарт.
— Уже даже и не дрочит, — отозвалась я, не думая. Да и в любом случае, это же вряд ли было предательство, правда?
Стюарт залил в лоток жидкость для мытья посуды, закрыл дверцу и посмотрел на машину с искренней жалостью. Я знаю, что он давно хочет купить мне новую. И я видела, что он с трудом сдерживает себя, чтобы не поднять этот вопрос.
— Пойду посмотрю, как там девочки, — сказал он. Снял туфли и тихонько поднялся по лестнице. Я осталась на кухне — пила оливеровское вино и смотрела на туфли Стюарта на полу. Черные легкие мокасины, они стояли слегка под углом друг к другу, как будто он только-только их сбросил. То есть, конечно, он действительно только-только их сбросил — я имею в виду другое. У меня было странное ощущение, что они, эти туфли, как будто дышали жизнью. Они были уже не новые, кое-где кожа сморщилась и потрескалась. Разные люди носят обувь по- разному. Сношенные туфли могли бы служить отличительным признаком для полиции — как отпечатки пальцев или ДНК. Старые туфли — они как лица, правда? Морщинки на коже — как морщинки на лице.
Я не слышала, как вернулся Стюарт.
Мы допили остатки вина.
Но мы не были пьяными. Ни он, ни я. Я не ищу никаких оправданий. Да и надо ли мне оправдываться?
Он первый меня поцеловал. Но это тоже не оправдание. Женщина знает, как сохранить дистанцию, если ей не хочется, чтобы ее целовали.
Я сказала:
— А Элли?
Он ответил:
— Я всегда любил только тебя. Всегда.
Он попросил, чтобы я его поласкала. Я это восприняла нормально — то есть я не подумала, что он слишком много просит. В доме было тихо-тихо.
Он тоже начал меня ласкать. Провел рукой мне по ноге, потом запустил руку мне под трусики.
— Сними их, — сказал он. — Хочу поласкать тебя по-настоящему.
Он сидел на диване. Брюки спущены до колен, член стоит. Я стояла перед ним, придерживая рукой трусики. Почему-то мне не хотелось их снимать. Его рука была уже у меня между ног, он чувствовал, что я вся мокрая. Это не он привлек меня к себе — я сама шагнула к нему. Я себя чувствовала, как будто мне снова двадцать. Я опустилась ему на член.
Я подумала — нет, в тот момент я не могла мыслить связано; это была не мысль, а лишь промельк мысли, который на миг возникает в сознании как бы сам по себе, без твоего участия, — я подумала: я трахаю Стюарта, и это нормально, потому что это Стюарт. И я в то же время я думала: нет, я трахаю не Стюарта, потому что — если хотите знать, если вам надо знать, — мы с ним никогда не делали этого так: словно двое разгоряченных детишек, на кухне, со сбивчивым шепотом, полуодетые, ненасытные.
— Я всегда любил только тебя, — сказал он. Он посмотрел мне в глаза, и я почувствовала, как он кончил.
Перед уходом он выключил посудомоечную машину.
СТЮАРТ: Мне жалко больных людей. Мне жалко бедных людей, которые бедные не по своей вине. Мне жалко людей, которые так ненавидят свою жизнь, что кончают с собой. Мне не жалко людей, которые преисполнены жалости к себе, которые вечно ноют, жалуясь на тяжелую жизнь, которые потакают своим слабостям, которые преувеличивают свои проблемы, которые бездарно тратят время — и свое, и чужое, — которые убеждены, что не делать вообще ничего, кроме как плакать себе в тарелку на протяжении целой недели, это гораздо интереснее, чем все, что ты — или любой другой — сделал за ту же неделю.
Я приготовил frittata. Джилиан думала, что это была piperade. Продукты те же, но когда делаешь piperade, нужно взбить яйца на сковороде. А когда делаешь frittata, яйца взбивать не нужно — пока они не прожарятся окончательно, — а потом нужно поставить сковороду в гриль. Не нужно и ждать, пока не появится золотисто-коричневая корочка. Яйца должны пропечься и загустеть совсем, и если тебе повезет, если ты делал все правильно, то в середине омлет будет мягким. На самом деле, не точно посередине, а на треть или на четверть от верха. На этот раз у меня получилось, как нужно. В качестве начинки я взял спаржу, свежий зеленый горошек, молодые кабачки, пармскую ветчину и кубики обжаренного картофеля. Я видел, как Джил улыбнулась после первой вилки. Но она не успела ничего сказать, потому что Оливер устало изрек:
— У меня омлет пережарен.
— Так и должно быть, — сказал я.
Он потыкал вилкой в омлет.
— А мне кажется, здесь сработал закон неумышленного положительного эффекта. — Он принялся демонстративно выковыривать овощи из омлета и есть их с нарочито обиженным видом.
— Откуда свежий горошек в это время года? — спросил он скучающим тоном. Он посмотрел на горошину у себя на вилке, как будто в жизни не видел ничего даже похожего. На самом деле, я был уверен, что он притворяется. Во всяком случае, по большому счету. Если у тебя депрессия, это еще не значит, что ты вдруг начинаешь говорить правду, правильно?
— Из Кении, — сказал я.
— А кабачки?
— Из Замбии.
— А спаржа?
— Из Перу.
При каждом моем ответе Оливер втягивал голову в плечи, как будто воздушные грузоперевозки были каким-то глобальным международным заговором, направленным против него лично.
— А яйца? Откуда яйца?
— А яйца, Оливер, берутся из жопки у куриц.
После этого он заткнулся. По крайней мере, на время. Мы с Джил поговорили о девочках. Мне хотелось рассказать ей о своем вероятном новом поставщике свинины, но ради Оливера я решил не говорить о работе. Софи и Мари нравится в новой школе. В общем, все к лучшему. Вы, наверное, читали про специальные отряды охраны порядка, которые по распоряжению правительства были направлены на дежурство в несколько школ в том районе, где они жили раньше. Пусть и не в ту школу, где учились Софи и Мари, но тем не менее. На самом деле, я бы не удивился, если бы именно в ту.
Это был тихий «семейный» вечер. Я собрал со стола тарелки и подал ревень. Я потушил его с апельсиновым соком и пряностями и приготовил побольше, чтобы осталось девочкам на завтра — если, конечно, он им понравится. Но не успели мы разложить десерт, как Оливер поднялся из-за стола, даже не притронувшись к своей тарелке, и объявил, что он идет спать. Насколько я понимаю, так теперь повторяется изо дня в день. Он весь день ничего не делает, рано ложится спать, спит по десять-двенадцать часов и просыпается абсолютно разбитым. Похоже на замкнутый круг. Порочный круг.
Я убрал со стола и пошел посмотреть, как там девочки. Когда я вернулся на кухню, Джил была там. На самом деле, она даже не сдвинулась с места. Ни на дюйм. Сказать по правде, вид у нее был ужасный, и я вдруг испугался, что она тоже впадает в депрессию. Я не знаю, бывает ли так с депрессией. Я знаю, что что-то похожее бывает у алкоголиков: один начинает пить, и второй тоже — пусть даже ему не хочется, пусть даже ему ненавистна сама мысль об этом, — но он все равно начинает пить. Может быть, до настоящего алкоголизма и не доходит, но он все равно балансирует на опасной грани. Говорят, что алкоголизм — это болезнь, так что, наверное, его можно диагностировать и лечить, так или иначе. Может быть, то же самое и с депрессией? В конце концов, не мудрено впасть в депрессию, если тебе приходится постоянно общаться с человеком, который сам пребывает в депрессии.
Поэтому я обнял ее и сказал… я точно не помню, что именно.
— Не грусти, милая, — или что-нибудь в этом роде. Я имею в виду, что в таких обстоятельствах всегда говорят что-то очень простое. Оливер, конечно же, сочинил бы замысловатую речь, но я давно уже не считаю Оливера истиной в последней инстанции.
Потом мы утешили друг друга.
Вполне очевидным способом.
А как еще?
ОЛИВЕР: Стюарт мне надоел. Джилиан мне надоела. Я сам себе надоел.
Девочки — нет. С девочками мне не скучно. Они для этого слишком невинные. Они еще не доросли до тех лет, когда надо делать выбор.
