— Вы будете говорить со мной откровенно?
— О чем, мадам?
— О смерти… моей дочери. И Клодин Мартель. — У нее перехватило дыхание. — Вы не сказали мне об этом сегодня утром.
— Зачем же мне было это делать, мадам? У вас наверняка и так голова идет кругом, и еще один удар…
— Пожалуйста… пожалуйста, не скрывайте от меня ничего! Я должна знать. Я уверена, что эти события связаны. И что Клодин нашли в музее восковых фигур… это же полицейская увертка, разве не так?
Бенколин смотрел на нее, приложив пальцы к виску, и ничего не отвечал.
— Потому что, видите ли, — продолжала она с усилием, — я сама когда-то была членом Клуба Цветных масок. О, это было очень давно! Двадцать лет назад. Это заведение существует не первый год, хотя, наверное, — заметила она с горечью, — с тех пор там переменился хозяин. Я знаю, где находится клуб. Музей восковых фигур, — о, я никогда в жизни не заподозрила бы музей восковых фигур! Но я догадывалась, что Клодин туда ходила… в клуб, я хочу сказать. И когда я узнала про ее смерть, то подумала о гибели Одетты…
Женщина провела языком по губам; лицо ее совершенно посерело. Она продолжала судорожно похлопывать газетой по столу.
— Совершенно неожиданно, сударь, я поняла. Матери всегда понимают такие вещи. Я почувствовала, что тут что-то не так. Одетта имела отношение к клубу?
— Не знаю, мадам. Разве что невольно.
Она посмотрела на нас пустыми глазами и пробормотала:
— И будет проклят род твой… как это?., до седьмого колена. Я никогда не была религиозна. Но теперь я верю в Бога. О да. В его гнев. Он разгневался на меня…
Ее затрясло. Робике, бледный как воск, спрятал подбородок в воротник пальто и сдавленным голосом произнес:
— Тетя Беатриса, говорил я вам — не надо было сюда приезжать. Господа делают все, что могут. И…
— Еще сегодня утром, — быстро заговорила она, — когда вы отправили своего друга вниз послушать, о чем будет говорить Джина с этим человеком, я должна была бы понять. Конечно, Джина имеет к этому отношение. Как она себя вела! Как ужасно она себя вела!… Моя маленькая Одетта! Они все с этим связаны…
— Мадам, вы переутомились, — мягко заметил детектив. — Это была простая формальность. Человек зашел в дом, и мадемуазель Прево, встретив его…
— Теперь я вам кое-что скажу. Я тогда была потрясена, и это заставило меня задуматься. Этот голос… голос этого человека…
— Да? — ободрил ее Бенколин, тихонько постукивая пальцами по столу.
— Как я сказала, его голос мне кое-что напомнил… Я уже слышала его прежде.
— Ага! Так вы знакомы с господином Галаном?
— Я никогда его не видела. Но четыре раза слышала его голос.
Робике как зачарованный во все глаза смотрел на поблескивающий серебряный ключик, а мадам уверенно продолжала:
— Второй раз это было лет десять назад. Я сидела наверху, учила Одетту — она была еще маленькая — вышивать. Мой муж читал внизу, в библиотеке, я чувствовала запах его сигары. В дверь позвонили, служанка впустила посетителя, и я услышала голос в холле. Приятный голос. Муж принял гостя. Я слышала, как они разговаривали, но слов не различала. Несколько раз посетитель смеялся. Потом служанка выпустила его… Я запомнила, что у него скрипели ботинки и в холле он еще продолжал смеяться. Через несколько часов после этого я почувствовала запах пороха, а не сигар, и спустилась вниз. Муж воспользовался глушителем, когда стрелялся, потому что… потому что не хотел беспокоить Одетту… Потом я вспомнила, где слышала этот голос впервые. Это было в Клубе Цветных масок — о, я бывала там только до замужества, клянусь вам! Этот голос и смех принадлежали человеку в маске. Это было, наверное, двадцать три или двадцать четыре года назад. Я запомнила это только потому, что в его маске было проделано отверстие для носа, это была такая ужасная красная штуковина, вся перекрученная… просто кошмар какой-то. Поэтому я и запомнила его голос…
Она наклонила голову.
— А третий раз, мадам? — спросил Бенколин.
— Третий раз, — сказала она, сглотнув комок в горле, — был шесть месяцев назад, в начале лета. Было это в доме родителей Джины Прево в Нейи, в саду, ближе к вечеру. Небо было еще светлое, и на его фоне летний домик в конце садовой аллеи выделялся темным пятном. Из домика доносился мужской голос. Он звучал нежно, как бывает, когда мужчина занимается любовью, но для меня все вокруг застыло, а солнце почернело, потому что я его узнала. Я убежала прочь. Убежала, говорю вам! Но я успела увидеть, как Джина Прево вышла из домика, счастливо улыбаясь. Тогда я сказала себе, что ошиблась, что это просто истерика… Но сегодня, когда я снова услышала этот голос, все это всплыло в моей памяти. И я поняла. Не отрицайте! Моя маленькая Одетта… Прошу вас, не успокаивайте меня. Когда я прочитала в этой газете о Клодин…
Она пылающими глазами смотрела на Бенколина, который все так же сидел, облокотившись на ручку кресла, пальцами подперев висок, и смотрел на нее блестящими немигающими глазами. Потом, немного успокоившись, она спросила:
— Вы ничего не можете мне сказать? — В голосе ее звучала отчаянная надежда.
— Ничего, мадам.
Снова воцарилось молчание. Я слышал, как тикают чьи-то часы.
— Да… понимаю, — проговорила мадам Дюшен. — Я надеялась, что вы будете отрицать это, сударь. Непонятно почему, но я все еще надеялась… Теперь мне все ясно. — Улыбнувшись одними губами, она пожала плечами, без особой на то нужды щелкнула замочком сумочки и растерянно посмотрела вокруг. — Знаете, сударь, я прочитала в газете, что Клодин нашли в руках восковой фигуры, которую называют Сатиром Сены. Вот такое впечатление произвел на меня этот человек. Не знаю, как насчет Сены… но сатир, отвратительное чудовище…
Поспешно вмешался Робике:
— Тетя Беатриса, нам лучше уйти. Мы только отнимаем у господ время. Ведь мы ничем не можем им помочь.
Женщина встала, мы последовали ее примеру. Она продолжала бессмысленно улыбаться. Бенколин взял протянутую ему руку и вежливо поклонился.
— Боюсь, мадам, я не смогу вас утешить, — негромко произнес он. — Но одно, по крайней мере, я могу обещать. — Он чуть повысил голос и пожал ей руку. — Пройдет не так уж много времени, и этот человек окажется там, где, я считаю, он должен быть. И Богом клянусь, он больше не причинит зла ни вам, ни кому-нибудь еще! Всего хорошего, и… будьте мужественны.
Бенколин все еще стоял с опущенной головой, когда за ними закрылась дверь. Свет играл на седых прядях его волос. Он медленно подошел к столу и сел.
— Я старею, Джефф, — заметил он вдруг. — Не так давно я бы позволил себе улыбнуться про себя по поводу этой женщины.
— Улыбнуться? Бог мой!
— Я был спасен от ненависти ко всем человеческим существам, свойственной Галану, только потому, что мог над ними смеяться. В этом всегда была главная разница между нами.
— Вы сравниваете себя с этим?…
— Да. Он увидел, что человечество плохо управляется со своим хозяйством, и возненавидел его; он считает, что, разбивая в кровь сытые рожи, он выковывает железный мир. А что же я? Я продолжал себе посмеиваться, как сломанная уличная шарманка, и превратился в маньяка; как слепец, я кидался со своими ничтожными силами наперерез страстям, страданиям и горестям, на которые натыкался на каждом шагу. Передайте-ка мне коньяк, будьте другом, и позвольте мне немного поговорить о глупостях! Мне не так
