куда лучше это делать не в темноте. И когда небо просветлело, а крики стихли, вот тогда смельчаки под водительством уже Иоганна (твоя обязанность, полицай, пробурчал староста) двинулись к плотине. Фома же остался на берегу, подавая оттуда полезные советы. Осуществлял общее руководство.
Спасатели переправились на остров, но подойти к мельнице не успели. С обрыва что-то шумно ухнуло в воду. Бернгардт взвыл, вырвался из хозяйских рук, после чего позорно бежал в родную подворотню. А из тумана на отмель выбралась бледная фигура.
Хныча, завывая и постанывая, размахивая длиннейшими рукавами, привидение наподдало и резво промчалось мимо остолбеневших мужиков. Тех, кто не пошел к мельнице и по разным уважительным причинам остался охранять старосту.
На перекрестке исчадие уронило Фому, упало само, но вскочило и ринулось дальше, к околице, сопровождаемое волной собачьего лая.
Старосту почтительно подняли.
— М-мерзавец! — рычал он. — Ужо задам!
Правда, при этом он дрожал и пятился, стряхивая тину. Мужики стали у него допытываться, кто ж это было.
— В-водяной, — отвечал Фома в страшном волнении. — Холодный весь. Глазищи — во, по блюдцу!
Потом тоскливо вздохнул и добавил:
— Эх-х! Бородавки теперь пойдут...
— Да это Тео пробежал, — сообщил Иржи с забора.
— Ну да. А ты как узнал?
— Вы чего, его кальсоны не помните? Мужики загалдели:
— А ведь точно.
— Тео, значит.
— Вот паразит!
— Ну, тогда другое дело.
— Догнать! — рявкнул Фома.
М-мерзавца догнали на лошадях, далеко в поле. Выглядел он прескверно. В одном исподнем, мокрый, исцарапанный, Тео никого не узнавал, мычал невразумительное, а когда к нему прикасались, вздрагивал и стучал зубами. От чарочки, впрочем, не отказался.
— Майн готт, — сказал Иоганн. — Он есть седой.
И это было сущей правдой. Натюрлих. Сильно переменился раб божий.
Внезапное появление Тео, равно как и его вид, произвело глубокое впечатление. Следующая экспедиция собралась только к восходу солнца. Она состояла из всего мужского населения, включая хворых, сирых и престарелых, вплоть до дряхлого патра Петруччо с иконой и паникадилом
Волоча своры собак, спасатели ступили на остров сразу с обоих берегов, размашисто крестясь и обильно брызгая святой водой. Это помогло. Новых ужасов не случилось. Зато следы старых выглядели нравоучительно.
Торговец полотном лежал у порога мельницы, обхватив жестоко исцарапанную лысину. Из его окаменевшего кулака торчал пучок вороньих перьев, а кругом валялись медные монеты.
— Живой, — сказал Иоганн. — Живучее купца одна лишь кошка. Кетцель то есть.
Пострадавшего перенесли в трактир, а дверь мельницы подперли осиновым колом. К Фоме вернулась храбрость. Он предложил спалить к чертовой матери ведьмину берлогу.
Мужики почесались и привели несокрушимый довод:
— Дык камень. Все одно — гореть не будет. Впрочем, староста особо и не настаивал. Дело в том, что
у трактирщика Макрушица, прикарманившего пару талеров, вскоре страшно разболелись зубы. Само собой, порешили, что так ему ведьма отомстила. После этого никто уж в Бистрице и не помышлял о поджоге или каком другом вредительстве. А вот благодарственный молебен «во избавление от козни неприятельской» посетило неожиданное количество прихожан. Патр даже прослезился.
Купец же два дня пролежал без памяти. На третий его вместе с Тео увезли в окружной городишко Юмм. С ними отправился и Фома — объясняться. Заодно поросенка на рынок повез. Иоганну же в это время геймельский урядник приказал «успокоить общественное возбуждение». Общественного возбуждения Иоганн нигде не обнаружил, поэтому повесил приказ на воротах и уехал полоть картошку.
Вернувшись, Фома первым делом отправился в трактир и надежно выпил. Его обступили.
— Ну, чего там?
Староста закусил молодой луковицей
— В Юмме полно солдат, — сказал он.
— То есть много, значит?
— Ну да. В пивнушки не пробиться. Мужики сочувственно покивали:
— Это точно. Через солдат в пивнушку не пробиться. Поросенка почем продал?
— Нормально, цены хорошие.
— Ну а судья-то чего сказал?
— Его честь смеяться изволили, — мрачно сообщил Фома. — Сказали, что путь познания тернист. Колючий, значит.
— Вон что. Колючий. А где Тео?
— Этот перевоспитывается.
— Вон что. И как?
— Сам не знаешь?
— Знаю. Конюшни, что ли, чистит?
— Не-а. Там новую башню ставят. Перед мостом. Вот Тео камни и таскает. Велено передать, так будет с каждым, кто на чужую собственность позарится.
— Что же, Промеху, значит, не тронь?
— Ага. Сказано, что без ведьминой силы с нами не управиться.
— Оно конечно, — спокойно согласились слушатели. — Власть должна быть страшноватой.
Фому это не совсем устроило.
— Эх-х! В Пресветлой Покаяне давно бы эту мельницу с-спалили. К чертям рыбачьим! Вместе с ведьмой.
— В Покаяне ты бы давно без штанов ходил, — веско сказал деревенский кузнец.
Все закивали. Вести о том, как живется в Пресветлой, добирались и до Бистрица. Через корчму, как и полагается. О том, что еду в Покаяне выдают по карточкам, все друг на друга доносят, а чуть что не так — бубудуски мигом сцапают да прямиком и на цугундер.
Слухи же были и того ужаснее. Будто и серпы там общественные, и молитвы по пять раз на дню, а что ни наработаешь — все отберут сострадарии. Те считают, что, дескать, главные беды от богатства. Может, и так, конечно, только вот от бедности какое же счастье? А свое оно завсегда милее общего, тут и разговору нет.
Послушав все это, Фома сплюнул и ушел. Спорить с кузнецом он не брался, поскольку голова у кузнеца крепкая. Про руки и говорить нечего, кувалды какие-то.
А перевоспитанный Тео, тихий да благостный, притопал к сенокосу, ровно через двадцать суток. Как ни старались выведать, что ж такое случилось той ночью на мельнице, бедолага только трясся, головой мотал, словно мух отгоняя, да просил поднести стаканчик. Подробности так и остались тайной, воспоминание о которой заставляло бистрицкую
